Исполнение желаний - Борис Березовский

Пристыженные мужчины виновато подняли рюмки, чокнулись с Викторией и, выпив все до дна, расхохотались.

– Ну, дети малые, ей богу! – Виктория с победным видом оглядела своих спутников и, тихо рассмеявшись, заявила: – Так я во всем и виновата – завела волынку. Телевизор смотреть меньше надо!

Но окончательно угомонить мужчин Виктории не удалось. Чуть снизив тон и градус обсуждения, они опять вернулись к больной теме:

– Так счастье в том и состоит, чтобы исполнить все желания! Разве не так, Кирилл Аркадьич? – Виталий, посмотрев в стакан, нахмурился: – Эх, выпить бы как следует! Тут без бутылки не понять – как дальше жить? А детям что сказать? Хотя им не до нас, у них свои заботы. И Сталин им, и Ленин – как Барклай-де-Толли. Что Вторая мировая, что война 1812-го! Что Горбачев, что Ельцин там с Шушкевичем и Кравчуком. Они и знать не знают, как страну делили. В Беловежской пуще. Как вспомню – так мурашки по спине ползут!

– Да ладно, не переживайте! – Кирилл позвал официантку, заказал всем кофе и примирительно добавил: – Что для страны каких-то двадцать лет? Ничто, мгновение. Все утрясется, я уверен. Вон в Англии с какого века существует суд? Ага, с шестнадцатого! А у нас в России крепостное право только в девятнадцатом исчезло. Что ж мы хотим? Быстро только у кошек получается.

– А что, империи разваливаются только для того, чтобы потом воскреснуть, – Василий хохотнул, откинулся на стуле и мечтательно подвел итог беседе: – Вот бы дожить до того дня, когда Евросоюз развалится, а наш, – ну, не советский, пусть по-иному назовут, но все ж союз – воскреснет!

На этом истинно российском пожелании – у соседа горит дом, а нам приятно – их посиделка завершилась. Расплатившись и одевшись, они дружно пошли в санаторий, где их вскоре ждал ужин, телевизор и отход ко сну.

4

Несмотря на поздний час, спать Кириллу Аркадьевичу не хотелось. По всему выходило, что из его затеи сможет выйти толк. Вот уж действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Кто бы мог подумать, что из его собственной жизни можно сделать роман-размышление. А вот поди ж ты! Хотя, конечно, радоваться рано – как говорится, только вошли в прихожую и сняли галоши.

Кирилл Аркадьевич сел в кресло, откинул голову и прикрыл глаза. Яркие, как цветные картинки, воспоминания детства вновь завладели его сознанием. Память выдавала все новые и новые подробности его дошкольной жизни. Такой же жизни, как и у всех его тогдашних сверстников, ну или, точнее, почти как у всех.

С какого-то момента Кирилла стало притягивать к себе пианино, гордо стоявшее в их более чем скромной комнате. И не удивительно. Сколько раз на его памяти отец садился за это пианино и очень здорово пел и играл! Особенно Кириллу нравились те песни, которые отец пел с чувством, прикрывая глаза и не глядя на свои руки, сами находившие нужные клавиши. Как выяснилось, песни были украинскими, а папа родом из столицы Украины. Мама же родилась в Белоруссии, в городе, стоящем на Березине, любимом городе – как узнал много позже Кирилл – Михаэля Самуэльевича Паниковского, а также родине уже упоминавшегося ранее Эфраима Севелы.

В этом городе, где после войны была расквартирована воинская часть отца, мама с папой и познакомились. Он увидел ее в театре, представился, пошел провожать. Мама – девушка бойкая – провожать не советовала: ее ухажеры, здоровенные парни, наверняка поджидавшие ее у ворот, могли папе и накостылять, не посмотрев на лейтенантские погоны. В ответ же папа только улыбнулся, а когда и впрямь навстречу вышли двое бугаев, он просто перебросил их через забор, чем окончательно сразил по-настоящему понравившуюся ему маму.

В этом городе Кирилл и родился. Там же – в своем собственном маленьком доме, каким-то чудом сохранившемся в самом центре города, – проживали и родители мамы – его бабушка и дедушка. Мама говорила Кириллу, что он уже был у них в гостях, но сам Кирилл этого не помнил. Семья же папы жила в Киеве, и папа говорил, что, как только появится возможность, они обязательно навестят его родных.

Так вот за этим пианино, подтаскивая к нему стул, Кирилл стал проводить все больше времени. Он бренчал, нажимая на разные клавиши; прислушивался к «толстым» и «тонким» звукам, рождавшимся в противоположных концах черно-белой клавиатуры; перебирал своими маленькими пальцами одну клавишу за другой, терпеливо вслушиваясь в то, как затихает звук.

К тому же неожиданно он начал петь. Пел песни бодрые, часто звучавшие из черной тарелки радио; пытался повторять за няней Асей песни грустные, лирические, от которых почему-то хотелось плакать; бездумно повторял подслушанные где-то и не всегда понятные ему частушки. Причем пел очень чисто. Тем тонким, звонким голоском, который у мальчишек называется дискантом.

Отец сиял от счастья. Он всегда мечтал – с момента появления на свет Кирилла – вырастить из сына музыканта. Не самодеятельного, каким он сам, по сути дела, и являлся, а настоящего, высокообразованного профессионала.

Как смог оценить спустя годы Кирилл – отец по части музыки был одарен безмерно. Он играл на скрипке, мандолине и гитаре, всех медных духовых, баяне и аккордеоне, ну и, конечно, на рояле, к которому относился с благоговением. Ведь не случайно из Германии он привез не ковры и посуду, как другие офицеры, а тяжеленное пианино. Кирилл как-то подслушал: родители ссорились, и мама выговаривала папе за это, упрекая его в бесхозяйственности.

Ноты папа знал, но играл, что называется, по слуху, умея быстро подобрать мелодию и аккомпанемент практически любой песни, услышанной им по радио или в кино. Особенно отец гордился тем, что на фронте – где он был командиром взвода, а потом и батальона 76-миллиметровых пушек, – имея под рукой лишь дряхлую гармошку-двухрядку, умудрялся подбирать все народные песни, которые напевали ему бойцы семи национальностей, служившие под его началом. К тому же отец прекрасно пел красивым низким баритоном и, вечно оказываясь в центре любой компании, всегда предпочитал выпивке и преферансу – игру на пианино, пение и танцы.

К музыке отец пришел довольно рано – лет с шести, и по достаточно трагическому случаю. В их доме, расположенном в беднейшем киевском районе – на Подоле, жил столяр, хорошо игравший на скрипке. Он летом часто выходил во двор и радовал своей игрой соседей, собиравшихся там посудачить, а заодно и подивиться на талантливого скрипача. В толпе верных слушателей, как водится, были и дети, среди которых тот и заприметил Аркадия – будущего отца Кирилла.

И когда со столяром произошло несчастье – на работе ему оторвало руку, – он, вернувшись из больницы, подарил Аркаше свою скрипку, пообещав и научить его играть. Но поскольку Аркаша был мал, а скрипка – большая, то столяр одной рукой выдолбил в одной из стен двора выемку, куда Аркаша и укладывал гриф скрипки, пока учился играть. Аркаша рос, и над первой выемкой в стене появилась вторая, а затем и третья. Ну а потом, когда Аркадий вырос, выемки ему уж больше не понадобились – он мог держать скрипку сам и радовать своего учителя удивительными успехами.

Шли годы, и отец Кирилла, сам научившийся играть на многих инструментах, хоть и мечтал стать профессиональным музыкантом, но не смог. Семья была большой, и ни о какой учебе не велось и речи – не то что учить, кормить всех было нечем. И отец стал военным, поступив в шестнадцать лет в артиллерийское училище, а в восемнадцать – получив погоны младшего лейтенанта – отправился на фронт.

О том, как он научился играть на рояле, отец сам всегда рассказывал как о легенде. А дело было так. Попав после ранения обеих ног в московский госпиталь, он впервые увидел вблизи этот чудо-инструмент – большой кабинетный «Бехштейн», стоявший в холле первого этажа, недалеко от вахты. Отец играл немного на аккордеоне, но к роялю, до того момента, не подходил ни разу. И вот, передвигаясь на коляске, он часто подъезжал к «Бехштейну» и, применяя уже имевшиеся навыки игры на аккордеоне, пытался что-то наигрывать и на этом новом для себя инструменте.

По счастью, в том госпитале в военные годы служил вахтером отец известной пианистки Марии Гринберг. Она же часто приходила навестить своего отца, да и, наверное, немного подкормиться. И вот, увидев как-то молодого лейтенанта, насилующего «Бехштейн», она не выдержала, подошла и что-то подсказала в плане правильной организации движений рук. Каково же было ее удивление, когда, придя в следующий раз, она воочию убедилась, что лейтенантик, вняв ее советам, значительно продвинулся вперед. И тут она, обрадовавшись, похвалила начинающего пианиста и пообещала дать ему несколько уроков. И обещание свое сдержала. А так как лейтенант, участвующий в госпитальной самодеятельности, был нужен всем – особенно начальству, его и постарались придержать гораздо дольше, чем требовалось для окончательного излечения. Уроки с Гринберг продолжались, и кончилось все тем, что даже музыканты-профессионалы, слышавшие игру папы, не сразу верили тому, что он никогда и нигде не учился.