Рондо - Александр Липарев

Его никогда за провинность не били, но в тот злосчастный вечер, пока его обливали ненавистью, и гроза никак не успокаивалась, он застыл, опустив голову, и тупо думал, что лучше бы выпороли. Порет же отец Серёжку – и ничего. Митя боялся боли, но сейчас был готов вытерпеть, лишь бы не стоять вот так и не раздражать своим присутствием маму. А она подбирала самые обидные слова. Они не задевали. Гораздо сильней ранило то, что Митя превращался в маминого врага. Оказывается, он ей мешал. Неожиданно, в одно мгновение ему стало ясно, что он ей не нужен, и сердита она оттого, что он есть, стоит вот тут… Прямо сейчас мама становилась ему совсем чужой. Митя с безнадёжностью понимал, что превратись он в образцового человека, вроде Миши Реброва, мама всё равно бы его ненавидела – дело заключалось не в его вранье и плохих отметках, не в нечищеных ботинках, а в чём-то другом. Он терял маму. Митя этого не хотел, боялся, панически искал выход, искал объяснения, чтобы понять, что нужно сделать, чтобы всё осталось, как было раньше, но с каждой секундой он всё отчётливей осознавал, что с сегодняшнего вечера мамы у него больше нет. Той мамы, у которой он маленьким сидел на коленях, которая проверяла его домашние задания, той мамы, с которой они спешили на праздничные демонстрации к отцу.

Позже, когда все легли и погасили свет, Митя долго ревел под одеялом, сжав зубы, чтобы никто не услышал. Он изо всех сил напрягал живот и сжимал веки, чтобы перестать – он же не девчонка, а остановиться никак не мог. Если бы он хотя бы знал, из-за чего ревёт – из-за обиды, боли или ещё чего-нибудь, то давно бы перестал. Но ни обиды, ни боли он не испытывал, ничего такого, что было бы знакомо и понятно.

Когда его дыхание успокоилось, он отодвинулся от мокрого края подушки, замотался в одеяло, соорудив из него мягкий тёплый кокон, крепко обхватил себя руками и подтянул колени к подбородку. Снаружи, в беспокойной сумятице остались дом и школа, семья, соседи, ребята, город, все люди. И вся суета, и всё недоброе. А здесь, внутри тряпичной гущи Митя с распухшим от слёз носом старался сжаться, уменьшиться, чтобы никому не мешать. Он остался один во всей Вселенной, и ему никто не был нужен.

Обычно после сильного рёва всегда приходило облегчение. Сейчас облегчение так и не наступило. Он лежал внутри скомканного одеяла в позе человеческого зародыша, и от сладкого чувства упоительного уединения по всему его телу бегала волнующая щекотка мурашек. Митя упивался блаженным одиночеством, найдя в нём отдых и избавление от плохого.

На следующее утро Митя услышал обрывок разговора – бабушка горячо доказывала, что «так с ребёнком нельзя», а мама ей возражала. Но ему уже было всё равно.

С тех пор он полюбил отдыхать в своём придуманном игрушечном одиночестве. Настоящего одиночества он ещё не знал. Теперь каждый вечер, перед тем, как заснуть, Митя закутывался с головой в одеяло и замирал. Через минуту обрывалась всякая связь с внешним миром, наплывал тёплый покой, и воображаемый кусочек пространства становился безраздельной Митиной собственностью. Здесь он освобождался от налипшей за день грязи, здесь, изо всего случившегося с ним, сохранялись только его маленькие победы и удачи.

В перерыве между двумя уроками Витька Скарлытин очередной раз решил потешить своё самолюбие. Митя это понял сразу, как только увидел его улыбочку. Наложенная на брезгливую мину, она получалась наглая-пренаглая. Как всегда, Витька для начала хотел повыкручивать Мите руку и сильно удивился, наткнувшись на отпор. Они сцепились. Их возня привлекла зрителей, но борьба продолжалась недолго. Митя затолкал своего обидчика под парту, дал ему шелбана и сверху прихлопнул крышкой. Победу утвердил общий крик болельщиков, кто-то поднял Митину руку вверх, как это делают после схватки боксёров. Витька вылез из-под парты красный и злой, от его наглой улыбочки не осталось и следа. Широкими шагами, не обращая внимания на вылезшую из штанов рубашку, он вышел из класса, показывая всем видом, что этим дело ещё не закончилось. К своей победе Митя отнёсся сдержанно, для него она означала лишь сокращение числа окружавших его неприятностей на одну штуку. Но он ошибался – через неделю эта история получила продолжение.

После уроков, брошенная кем-то в школьном коридоре связанная узлом, тряпка неожиданно превратилась в футбольный мяч. Не было команд, не было правил, каждый старался изловчиться и пнуть перепачканный мелом снаряд. Среди толкотни и пыхтения неудачливый Лёнька Каратаев задел локтем, стоявший на подоконнике, увесистый, но неустойчивый горшок с каким-то растением. Вслед за глухим треском раздался истошный крик:

– Атас!

Топот убегавших ног прозвучал финальным аккордом к первой части трагедии. На полу среди белых следов от ботинок остались мяч, опять обернувшийся тряпочным узлом, осколки горшка и, подмявший под себя поломанные листья, тяжёлый ком земли, опутанный густой сеткой бледных, никогда не видавших света, корешков. Нашлись свидетели: уборщица видела убегавших ребят. Путём несложных сопоставлений проштрафившийся класс выявили быстро.

На следующее утро Ольга Владимировна пришла вместе с завучем – седой, толстой, приземистой женщиной с хриплой астматической отдышкой и сипящим, навсегда сорванным голосом. Парни притихли. Завуч Лидия Никитична опёрлась о спинку стула, стул напружинил все четыре ножки, чтобы выдержать её вес, а она начала издалека, поведя рассказ о тяжёлом труде уборщиц, о людях, которые любят свою школу и облагораживают, озеленяют её, и о хулиганах, которые свою школу не любят, бьют цветочные горшки и ломают растения. Речь, сопровождаемая пугающим свистящим дыханием, завершилась словами:

– Если в течение дня не выяснится кто сломал цветок, завтра вечером соберём общее собрание учеников вместе с родителями и будем решать, как нам жить дальше. – И колышущаяся под платьем фигура, грозно двинулась к выходу.

Когда дверь за Лидией Никитичной закрылась, Ольга Владимировна от себя добавила:

– Виновный, если он не трус, должен признаться сам.

Она не терпела доносчиков.

На переменках мальчишки шептались по углам. Лёньку надо было спасать, и они спешили побыстрей договориться, как себя вести. Больше других суетился Ромка Дугин, он придумывал одну хитрость за другой, но все они никуда не годились. Однако к концу дня Каратаева вызвали к директору. Лёнька припух, его кто-то выдал. После уроков на крыльце школы было много крику и споров, но дела это не прояснило. А назавтра во время арифметики по классу стал гулять вырванный из тетради листок. Его, как только Ольга Владимировна отворачивалась к доске, перекидывали с одной парты на другую. Наконец, он оказался у Мити. Наверху красовалась надпись печатными буквами: «Смерть предателю!» Ниже сообщалось, что Лёньку Каратаева выдал Митька, что он отщепенец и вражина. А ещё ниже шла загадочная фраза: «Поэтому постановляем его приговорить!» Под ней столбиком располагались бесхитростные подписи почти всего класса. Митя не стал считать, сколько их там набралось, но успел заметить, что ни Ребров, ни Коржев не подписались. А вот Вовка и Серёжка свои автографы оставили, и это его особенно огорчило. Он скомкал бумажку и потом выбросил её. А Витька Скарлытин победоносно хихикал, не скрывая, что всё это его затея.

Нехорошая получилась история. И как-то всё стремительно вдруг обрушилось. Только что Митя стал лишним дома, а теперь от него отвернулись и в классе. И словно остался один в лесу. Грозящее одиночество выглядело совсем не спасительным и сладким, как под тёплым одеялом, а горьким и обидным. Ещё несколько дней назад его поздравляли с победой над Витькой и вдруг сразу все оказались на стороне Скарлатины. И жутко возмущало, что сговорились за его спиной. Исподтишка. Митя стоял злой, растерянный и гадал: «Чего я им всем такого сделал?» Посоветоваться было не с кем – даже Вовка подписался. Пришлось думать самому.

Митю, как и других, усиленно приучали к мысли, что коллектив важней всего, что одиночка ничего из себя не представляет. В пример приводили метёлку, которую легче сломать по прутику, чем всю целиком. Учить-то учили, но всё-таки он считал превыше всякого коллектива себя самого. В глубине души он видел себя непогрешимым. Во всех своих огрехах, во всех неудачах он не умел винить себя и был убеждён, что неудачи получаются случайно. Даже когда ему влетало за какой-нибудь проступок, он жалел лишь о том, что попался. Не повезло. Кто виноват? Никто, просто не повезло – и весь разговор. Но сейчас дело обернулось таким образом, что Митя думал-думал и сообразил: надо посмотреть на себя глазами других. Пришибленный событиями последних дней, он занялся чем-то очень похожим на медленное, мучительное самоубийство. Как на него глядят другие, он не представлял и поэтому стал без снисхождения к себе вспоминать все случаи, даже самые незначительные, когда на него могли затаить обиду. Набралось много, слишком много. А его уже теребил новый вопрос: чего делать-то? Как быть? Долго сидел Митя, поставив локти на пустой стол и подперев кулаками щёки. Он перебирал по одному всех ребят в классе, в Вовкином дворе, в тупике, вспоминая, кто как себя ведёт, как к каждому относятся. Наконец он сделал маленькое открытие. Люди уважают, во-первых, сильных, но здесь ему надеяться было не на что. А во-вторых, уважают нежмотов, то есть тех, кто помогает, если просят, и делятся, если у них что есть. Вывод вырисовывался сам: не быть жмотом – иначе пропадёшь. И хотя уже на другой день после Витькиной провокации, стало ясно, что никто Митьку в предательстве не подозревал, а подписи на листке были очередным развлечением, для него самого выстраданное, отчаянное решение представлялось спасательным кругом в океане неприятностей, и он в него уверовал, как религиозный фанатик верует в силу зацелованных святынь.