Перегон - Игорь Сапожков

В тамбуре их ждали два зэка, Фадей и Валера Чингисхан.

— Бабу отправь назад, — коротко сказал Фадей, увидев что Саша не один.

— Она останется со мной…

— Ну как скажешь, смотри не пожалей потом…

Достав из сапога хитрую отмычку, Фадей присев на корточки, вскоре открыл сперва решётку, а потом и саму дверь. В тамбур ввалилось облако морозного воздуха. Первым на крышу вагона проворно взобрался Фадей. Сразу за ним туда влез Саша. Последней они втянули Ольгу, перед тем как захлопнуть вагонную дверь, Валера передал для девушки, солдатский бушлат.

— Чингисхан будет нас ждать не месте, — сказал Фадей, услышав как тихо закрылась дверь.

Им предстояло пройти пять вагонов. Первым двигался Фадей, он держался строго по центру плоской крыши, в самом конце вагона, он расчищал от снега небольшую площадку, потом возвращался для короткого разбега и лихо перелетев над сцепкой, оказывался на соседней крыше. Затем на сцепку спускался Саша, к нему спускалась Ольга, он подсаживал её, а Фадей принимал на крыше.

— Эх бабы, да в них человеческого, всего одно ребро-то… — не зло ворчал Фадей, растирая закоченевшие ладони. В нужном тамбуре он влез в вагон через раздвинутые Валерой прутья решётки, а Саша и Оля прячась от колючего ветра остались на сцепке. Они стояли прижавшись друг другу, Оля согревала своим дыханием Сашины пальцы.

— Я слышу твоё сердце…

Вскоре, скрипнув металлом открылась дверь и они наконец-то оказались в вагоне. Пока они отогревались Чингисхан фомкой ровнял разогнутую решётку.

В огромной луже отражался золочённый купол Исаакия, солнечные зайчики беззаботно выпрыгивали из воды и заигрывали с прохожими. Несколько голубей опасливо оглядываясь, подошли к краю и стали маленькими глотками пить воду, мелкая рябь нарушила идеальные линии. Аркадий Петрович удобно сидел на скамейке спиной к собору, мягкий бриз ласкал его открытую шею. Он держал за руку сидевшую рядом Таню, от удовольствия он прикрыл глаза. В одночасье потемнело и налетевший ветер поднял в воздух обрывки газет, потом сверкнула молния и где-то над облаками прокатился утробный раскат грома. Вода с низкого неба хлынула на него не каплями, а сплошным потоком. Мешая дыханию она попала в нос и в глотку, Мамонт закашлялся и резко открыл глаза. Он лежал на грязном полу Столыпина, Косорот поливал его водой из ведра.

— Товарищ капитан он в сознании, — каменное лицо прапорщика треснуло кривой улыбкой.

— Подними его, я сейчас прийду…

Прислонившись к стене вагона вор напряжённо думал, жилы на его шее надулись от напряжения. Он и не заметил, как на стоящий перед ним табурет сел Самсонов.

— Предлагаю вернуться к нашим баранам, — офицер закурил, — колись Мамонт, пока не скопытился… У меня здесь дубарей и без тебя хватает.

Вор молчал. Потом сладковатый привкус крови во рту вызвал горловой спазм и приступ рвоты. Он опять ненадолго потерял сознание. Оказавшись на скамейке возле собора он долго искал глазами Таню, потом он попытался оглянуться, но резкая боль в шее вернула его в Столыпин.

— Ладно легавый, — он тихо и отдельно произнёс каждое слово, — отдам тебе общак…

— А я и не сомневался, Аркадий Петрович, — Самсонов не отрываясь смотрел в глаза вору, — видишь Косорот, какой нынче сознательный уголовник пошёл…

— Ты мне только дай помозговать до утра, что своим напонтовать… Да и вообще как разрулить.

— Никаких до утра, у тебя один час, понял? Косорот закрой его на час в караулке.

Перед тем как выйти, Самсонов отозвал в сторону прапорщика:

— Ты смотри за ним Вася, внимательно смотри. Я не верю ни одному его слову…

— Так ведь ему ж теперь дороги назад нету, — прапорщик улыбнулся, обнажив верхний ряд блестящих как слюда, стальных зубов.

— Именно поэтому и смотри, — он всё также не сводил глаз с лежавшего на полу вора, хватающего ртом кислый воздух Столыпина, — но общак мы из него выгрызем…

Стены караулки были увешаны стендами уставов караульной службы и фотографиями членов Политбюро СССР, в помещении пахло оружейным маслом и плесенью. Под потолком беспокойно мигала полуживая лампочка. Мамонт неподвижно сидел на полу, прикованный наручниками к решётке. Время от времени, когда ему удавалось сконцентрироваться, его мозг начинал быстро и чётко работать. Он был уверен, что его будут искать и найдут, сейчас он обдумывал свои последние распоряжения. Он так же прекрасно понимал, что выбраться отсюда живым шансов у него почти нет. Любое, минимальное движение вызывал в его теле жуткую боль. Кроме того горящая боль в центре грудной клетке не давала сделать глубокий вдох.

Косорот остался за дверью, в накинутом на плечи лёгком овечьем полушубке, по-хозяйски скрестив руки на груди, он монотонно ходил вперёд-назад. Громкие удары подбитых стальными набойками каблуков, звонко отскакивали от стен и тревожным эхом разлетались по всему вагону. Ночная усталость и однообразность ходьбы, пять шагов вперёд, пять назад, притупили внимание, прапорщик не услышал, как сзади к нему подкрался Фадей. Когда на очередном пятом шаге Косорот повернулся, в его кадык упёрлось острое, как бритва, лезвие кнопаря.

— Пикнешь гнида, на перо сядешь… Дверь открыл… Быро…

Пока парализованный страхом прапорщик, лихорадочно выбирал из большой связки нужный ключ, Фадей свободной рукой вытащил из его кобуры табельный Макаров.

Рядовой Тимофей Лавилль охотно заступил в ночной наряд. Ему вообще нравилось служить, последнее время он даже подумывал остаться на сверхсрочную службу. А что плохого? В деревне Новый Авиньон где он родился, кроме его семьи осталось ещё пол дюжины домов, да и то с одними стариками. Домой возвращаться не было смысла и перспективы, ну а куда тогда податься. Армия самое то. О родном колхозе «Парижская Коммуна», он вспоминал часто и с теплотой. Деревня была основана пленными французами, после поражения Наполеона в Отечественной войне 1812 года. А так как почти все пленные были родом из Авиньона, они не долго думая дали ей имя Новый Авиньон. Располагалась деревня в берёзовой роще на пологом берегу живописной, холодной речушки. Пленные быстро выучили язык, переженились на красивых русских девушках из соседних сёл, посадили виноград и развели гусей. Через год-другой в селе появились румяные дети, вино и гусиный паштет. Дети прекрасно говорили на двух языках, вино и пашет пользовались спросом в отстроенной после пожара Москве.

Время шло, одно поколение сменялось другим, уже давно пленные французы, мирно спали на деревенском кладбище Ла Морт. Уже состарились их дети, но внуки и правнуки всё так же бегло болтали по-французски, напевали под балалайку песенку про Авиньонский Мост, устраивали спектакли, пили туземное полусладкое, закусывая его паштетом из гусиной печёнки. Они давно уже носили русские имена, сохранив при этом французские фамилии, среди них встречались Демьян Ла Кротте, Фома Кретьен или Капитон Вандерпют.