Молчание Соловья - Виктория Карманова

И вдруг, в этом состоянии незаслуженного и горького уязвления Паляев ощутил нечто знакомое, словно пережил его когда-то давным-давно, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах и когда именно. Зыбкая пелена искусственно подогретой эйфории окончательно покинула Ивана Тимофеевича.

Он сделал шаг назад:

– Я, это… Пожалуй, пойду.

– Извини! Извини, брат! – спохватился Феликс, оставил свой фолиант и попытался усадить Паляева обратно за стол, – конечно, я не должен был… Тут такое дело! Забудь, Бога ради! Говори дальше, что там у тебя. Ты теперь один? Где работаешь? Уже на пенсии?..

Но вопросы, с которыми в отчаянной настойчивости обращался Феликс к Ивану Тимофеевичу, напоминали уже скорее допрос с пристрастием. Паляев замолчал, крепко сжав челюсти, и мрачно уставился на почти пустую бутылку из-под трижды неладного коньяка.

– Тебе обязательно нужно поехать к дочери! – горячился Феликс, – Тебе нельзя быть одному! Обещай, что завтра же поедешь! Поезжай в Топольки!

Теперь уже Феликс бил рекорды многословия. Он привел невообразимое количество самых убедительных аргументов в пользу того, что Паляеву категорически противопоказано одиночество, что его младший брат не сможет сам управлять своей жизнью, что его ждет печальный конец жалкого, опустившегося ничтожества, если он, Паляев, сейчас же не переедет жить к своей дочери, чтобы вновь обрести крепкие семейные узы. Только эти узы могут спасти Ивана Тимофеевича от бесславного финала и без того никчемной жизни, убеждал своего младшего брата Феликс.

Но Паляев продолжал молчать, вобрав голову в плечи, как нахохлившийся под дождем воробей.

Все, что происходило с ним последние несколько часов, было похоже на кошмарный сон, и Ивану Тимофеевичу нестерпимо хотелось проснуться.

«Гарун бежал быстрее лани.

Быстрей, чем заяц от орла,

Бежал он в страхе с поля брани…»

Паляев встал и, пряча глаза, начал сбивчиво прощаться.

– Ты уходишь?! – попытался остановить его Феликс, – но это невозможно! Ты не можешь вот так легко бросить меня!

Но Паляев продолжал пятиться спиной к двери, а Феликс следовал за ним по пятам, повторяя «…поезжай в Топольки!», бормоча «скитаться будешь отныне без времени и без границ, навек один…» и снова молол чепуху про шляпу.

Паляеву казалось, будто он тонет. Будто он – у самого дна, а над головой многометровая толща темной, тяжелой воды.

Собрав остатки сил, Паляев рванулся вперед, преодолевая последние три метра прихожей и спотыкаясь о разбросанную по полу старую обувь, рванул на себя дверь и выскочил на лестничную площадку, судорожно глотая воздух.

В конец разъяренный Феликс на полном ходу вывалился следом. Он был страшен, как оживший покойник.

Пользуясь секундным замешательством Ивана Тимофеевича, Феликс схватил своего младшего брата за рукав куртки, резко дернул на себя и заглянул прямо в глаза. Взгляды их встретились, и Паляев похолодел.

– Скажи правду! – захрипел Феликс, – только правду скажи: тебе шляпу уже предлагали?

Паляев, потерявший дар речи, молча отдирал от себя скрюченные феликсовы пальцы, похожие на когти.

– Если она тебе не нужна, отдай ее мне. Отдай, слышишь?!

Иван Тимофеевич теперь уже без излишних церемоний кинулся вниз по лестнице, оскальзываясь на полустертых деревянных ступеньках, выскочил на улицу и бросился бежать, не разбирая дороги.

И еще долго стоял у него в ушах этот вой, полный нечеловеческой, звериной тоски:

– Отдай шляпу-у-у!… Слышишь, отда-а-ай!..

Глава 6

Главный редактор отдела новостей телекомпании «Импульс» Александр Николаевич Шестаков положил во внутренний карман куртки блокнот, ручку и футляр с очками, пригладил темно-русые с проседью волосы, постепенно оттесняемые со лба намечающейся лысинкой, и подошел к дверце казенного шкафчика, на которой висело зеркало. Грозно пошевелил усами и придал лицу решительное и, вместе с тем, заинтересованное выражение, которое полагалось ему по статусу и отвечало характеру.

Шестаков собирался на очень важное мероприятие: Вадим Лещинский должен был презентовать свой очередной проект, способный совершить настоящий переворот в организации туристического бизнеса, прежде не приносившего городу особо значимую прибыль.

Шестакову очень нужен был этот сюжет. Дела в компании последнее время шли неважно. Главный редактор отдела оперативной информации рассчитывал на то, что после официальной части мероприятия в неформальной обстановке фуршета ему удастся пообщаться с Лещинским и предложить миллиардеру новый перспективный формат освещения деятельности Корпорации, над которым он корпел последние несколько месяцев.

Прихлебывая остатки кофе из большой компотной кружки, Шестаков прошелся по кабинету и выглянул в окно, ведущее во двор.

Начинался рабочий день. Съемочные группы готовились выехать на задания. На заасфальтированном пятачке возле ворот гаража толпились в ожидании машин корреспонденты и видеооператоры. Курили, рассказывали анекдоты, обсуждали события минувшего выходного дня.

Стефания, как всегда, стояла особняком и ни с кем не разговаривала. Но теперь в ее облике появилось что-то новое и необычное, сложно поддающееся описанию.

Шестакову вдруг очень захотелось найти такие слова. Забыв про кофе, он застыл, разглядывая девушку и шевеля губами в такт собственным мыслям. Ему вспомнились вычитанные где-то строки: «… и теперь глядела она на весь мир со спокойным превосходством, словно знала и пережила Нечто, непостижимое для простых смертных. Так Луна с высоты своего положения, плывя на спинах ночных серебристых облаков, взирает на земных своих детей, прозябающих в подлунном мире – снисходительно и с легким сожалением…».

Шестаков вспомнил, какой он увидел Стефанию в первый день. Ни дать, ни взять – волчонок, забившийся в угол клетки. Говорила односложно и тихо, не поднимая глаз, пряча за спиной руки. Нелюдимая. Необщительная. Замкнутая. В общем, было в ней в достатке все, чтобы загубить на корню, даже не начиная, свою журналистскую карьеру.

«Как ей вообще удалось устроиться в нашу телекомпанию? – рассуждал про себя Шестаков, стоя у окна, – А теперь? Может, у девчонки появился сильный покровитель? Вот она и позволяет себе всякие штучки. Хотя…».

При его профессиональной осведомленности Шестаков уже наверняка бы знал это с точностью. Но что-то он не слышал ни разу, общаясь с предельно широким кругом доверенных лиц, будто кто-нибудь из местных воротил закрутил роман с молоденькой журналисткой.

«Чтоб вас всех! Не хватало еще опоздать!» – Шестаков опомнился и схватил телефон:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Языков Николай Михайлович, «Пловец» (1829)