Молчание Соловья - Виктория Карманова

– Ну, и что теперь дальше? – озадачился Виктор, – искать здесь нашего оператора, все равно, что иголку в стоге сена. Что будем делать?

– Знаешь, дядя Витя, я передумала. Не нужен мне ваш оператор, – неожиданно заявила Стэф и открыла дверцу машины.

– А кто ж тебе нужен? – машинально переспросил Виктор.

– Кто? – Стеф сделала паузу, а потом взглянула исподлобья так, что у Виктора вдруг нехорошо замерло сердце, – Золушке нужен ее Принц.

И Стефания, стремительно выпрыгнув из машины, стала продираться сквозь толпу зевак к самому входу.

– Эй, не дури! – закричал ей вслед Виктор, понимая, что это бесполезно.

«Совсем без тормозов девчонка! Сейчас таких дров наломает!» – подумал он, плюнул в сердцах, выдернул ключи зажигания и тоже выскочил из машины.

От всеобщего грохота, криков, гудков машин у Виктора заложило уши, а то яркого света и едких, химических запахов защипало в глазах.

Он толкался, кричал, звал Стэф, но при этом словно слышал и видел себя со стороны, почти ничего не чувствуя по поводу происходящего. Резкая смена событий повергла его в эмоциональный ступор.

Людской поток подхватил его, и против своей воли Виктор оказался почти у самого входа в торговый центр. Ему на руки упала женщина, только что выбежавшая из здания. Пожарные окатили пострадавшую водой, но одежда на женщине продолжала тлеть. Виктор, сразу промокший под потоками воды, подхватил ее, понес к ближайшей скорой, передал врачам и вернулся обратно.

– Эй, мужик! Помоги! – окликнули его, ухватив за плечо, – держи одеяло.

Вместе с другими Виктор побежал к стене здания, расталкивая зевак, спотыкаясь о шланги, провода, перевернутые столики уличного кафе, стал под окнами и растянул одеяло, чтобы принять тех, кто решится прыгнуть из окна. Сердце его бешено стучало, а руки тряслись. Но он мертвой хваткой вцепился в свой угол полотна, стараясь натянуть его как можно сильнее, и почему-то без конца повторял засевшую в мозгу дурацкую с учетом ситуации фразу: «К черту японский эскалатор! К черту японский эскалатор! К черту…».

Все происходящее оглушило Стэф, понесло за собой подобно снежной лавине. Ее толкали со всех сторон, она запуталась в шлангах и чуть не упала. Ей что-то кричали, тянули за собой. Какая-то обезумевшая женщина схватила Стэф за плечи и затрясла, выкрикивая ей прямо в лицо: «Мой мальчик!.. Где мой мальчик?!».

Людской водоворот, в панике смявший оцепление, подхватил девушку и, стиснув, словно клещами, повлек прямо к дверям парадного входа, где в клубах едкого дыма она совсем перестала видеть и потеряла способность хоть немного соображать.

Где-то сверху раздался резкий звук лопнувшего стекла, в толпе снова закричали, и на голову обрушился бритвенный дождь осколков. Ей резануло щеку, но ни страха, ни боли она не ощутила.

Вдруг чья-то рука схватила ее и резко дернула с места. В следующую секунду туда, где она только что стояла, с противным визгливым звуком рухнула огромная стеклина и взорвалась, словно граната. Но Стэф была уже в безопасности.

Высокий, худощавый мужчина в разорванной, обгоревшей рубашке оттащил ее под навес, к самой стене. На руках у него была девочка лет пяти с голубым бантом в спутанных волосах. Онемев от испуга, она таращила на Стэф огромные зеленые глаза. Стэф хорошо запомнила ее маленький, испачканный сажей носик и дрожащий подбородок. Мужчина прижал их к себе, закрыл спиной и только скрипнул зубами, когда пара особенно крупных осколков зацепила его плечо.

– Нормально, нормально, – повторял он шепотом, касаясь губами ее щеки.

Стэф, слегка отстранившись, взглянула на него, и ноги ее подкосились. Это был Лещинский. Лицо его тоже покрывала копоть, но она без труда узнала бы его среди тысячи таких же закопченных лиц.

– А мы уже с Вами встречались! Ну что, пресса, жаркий сегодня выдался денек, не правда ли? – спросил он Стэф и широко, азартно улыбнулся.

Она смотрела на Лещинского, не в силах оторваться, забыв обо всем на свете. Сейчас, в эту минуту единственным, что стало важным для нее отныне и навсегда, были его серые глаза и то, что она в них увидала, то, к чему неосознанно и изначально стремилась – бесконечную свободу, неутолимую жажду жизни и невероятное наслаждение абсолютно всеми ее, даже самыми мучительными и приносящими страдание, проявлениями.

Глава 5

Сейчас уже никто не возьмется с достоверной точностью объяснить, почему массовое строительство, пришедшее в Горбатый переулок города Нурбакана, не затронуло одного небольшого его участка. То ли в проект застройки вкрался недочет, то ли межевые дела не состыковались – кто теперь скажет. Но, так или иначе, один из самых старых домов этого района – дом под номером «4», примостившийся в начале переулка, – стал единственным зданием, который чудом избежал поголовного сноса ветхого жилья.

Теперь его узкий, пятиэтажный фасад, опутанный сетью ржавых, трухлявых водостоков, подпирали с боков современные железобетонные «свечки». И старый дом стал похож на большую древнюю книгу, по недосмотру забытую хозяином на полке среди других, новеньких и глянцевых изданий.

Каждая его деталь, будь то бурые кирпичи, облупившиеся рамы или осыпающиеся фронтоны, были омыты временем, словно галька морскими волнами. Оконные стекла, покрытые многолетним слоем пыли, и полуразрушенные балконы прятались в темных простенках, как запавшие, потускневшие глаза на древнем морщинистом лице.

Даже днем, освещенный полуденным солнцем, дом №4 выглядел заброшенным и нелюдимым. Можно было часами стоять напротив единственного его подъезда, выходящего в переулок, но так и не дождаться момента, когда откроется деревянная, рассохшаяся дверь. Лишь редкие почтальоны по долгу службы приостанавливались здесь, торопливо просовывая в общий ящик газеты, журналы и какие-то квитанции, а затем, не оглядываясь, и с видимым облегчением спешили дальше по своим почтовым делам.

Темными вечерами, когда холодный ветер со скрипом раскачивал металлический фонарь над входной дверью, в окнах дома №4 загорался свет. И тогда сквозь пожелтевший тюль и заросли чахнущих на подоконниках растений случайный прохожий мог разглядеть немногие детали скудных интерьеров и чьи-то смутные силуэты.

Но зрелище это не грело душу. Наоборот. Ветер казался еще холоднее, а темнота – еще непрогляднее. Случайный прохожий зябко ежился на пустынной улице, и, подняв воротник, торопился вернуться к себе домой, где все было так знакомо, просто и понятно.

В один из теплых, солнечных сентябрьских дней к дому №4 по Горбатому переулку подошел Иван Тимофеевич Паляев. Он постоял перед входом, с сомнением разглядывая растущую возле подъезда, почерневшую от безысходности акацию, достал из кармана почтовую открытку и в который раз перечитал указанный на ней адрес. Сомнений не было: именно здесь проживает теперь его старший брат Феликс, исчезнувший с горизонта семейных событий почти тридцать лет назад.

«Дорогой Ваня, – сообщал в открытке Феликс неуверенным, шатающимся почерком, – хотелось бы встретиться с тобой как можно скорее. Болезни и прочие тяготы жизни незаметно подточили мое здоровье. Возможно, эта наша встреча станет последней, а я не хочу покидать этот мир, не увидев тебя на прощанье».

Эту открытку Паляев извлек из своего почтового ящика неделю назад, и все это время старался о ней не думать: Феликс остался где-то в далеком прошлом, залег в глубинах паляевской памяти холодным, мутным осадком, который так не хотелось тревожить. Давным-давно Иван Тимофеевич свыкся с тем, что между ним и братом окончательно разорваны и потеряны какие бы то ни было связи, и совсем не тяготился их отсутствием. И сейчас перспектива встречи с некогда близким родственником радовала Ивана Тимофеевича не более, чем встреча с призраком.

В молодости Феликс слыл красавцем необычайным. Судьба даровала ему не только яркую внешность, но и тонкую душевную организацию в сочетании с оригинальностью мышления, задатками несомненного лидера и харизматичностью, над развитием которых, к тому же, Феликс неустанно трудился. Младший Паляев, Иван, сколько помнил себя, всегда был в тени своего старшего брата, но это не портило их отношений. Оба вполне были довольны отведенными им ролями – Феликс с великодушной снисходительностью опекал Ивана, а тот, в свою очередь, искренне гордился своим необыкновенным братом, даже не пытаясь подражать ему или копировать столь безукоризненный во всех отношениях образец.

Единственным недостатком Феликса с раннего детства был небольшой речевой дефект: он не мог произносить звук «ст». Отсюда, собственно, и пошло его прозвище – Перс. Еще мальчишкой он передразнивал деда, который, жалуясь на не сложившуюся жизнь, любил поговаривать: «Один я, один, как перст!». Но у юного Феликса вместо слова «перст» получался только «перс», и ничего более. Так и стали называть его в семье – Перс.