Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень прошу тебя, подумайте хорошенько, но… не очень долго, потому что я распускаюсь иногда…
Я тебя люблю.
Сабина.И еще, мама, кто будет меня лечить, если я заболею, если у меня возникнут проблемы с глазами, с зубами или с бородавками, или еще с чем-нибудь, это ты должна меня лечить и воспитывать. Я обещаю, что буду вас слушаться.
Возможно, я недостаточно показывала вам, что люблю вас, но, честное слово, я вас всех обожаю! Я обещаю часто выгуливать Сэма!
5. СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ДЕНЬ
Между этим письмом и последним из найденных, датированным 8 августа, мое физическое состояние было хуже некуда. У меня открылось сильное кровотечение, и я испытывала очень сильные боли. Мне было больно лежать на боку, на спине, и если я пыталась лежать на животе, было то же самое. В этой комнате-голгофе, куда он все еще меня таскал, я старалась не поворачиваться с его стороны, я тянула нарочно за цепь, просто чтобы позлить его. Если бы у меня был тогда нож…
В качестве защиты он щедро пожаловал меня старыми плотными памперсами, которые мне совершенно не помогали. Я должна была менять их каждые полчаса. Я плакала совсем одна в тайнике, в этих душных стенах, лежа на этом проклятом матрасе, под колючим одеялом. Самым тяжелым для меня было то, что мне не с кем было поговорить. Я надеялась, что мама скоро получит это мое письмо, что она наконец-то поймет, что я уже больше не могла выносить это существование. Это чувство полной покинутости делало меня одновременно и агрессивной, и отчаявшейся. Я не смотрела на себя как на чудовище, но я больше себя не узнавала. Фотография на моем школьном удостоверении не имела ничего общего с тем, во что я превратилась. В самом деле, мне неприятно было на себя смотреть.
Насилие над девственностью девочки, еще не достигшей половой зрелости, и одержимость этого омерзительного монстра, который не соглашался оставить меня в покое, как он притворно обещал, придавали мне желание убить.
Иногда я говорила: «Все, довольно!»
Он отвечал или не отвечал, но если отвечал, то так:
— Да ладно, ничего тут серьезного…
— Нет, это очень серьезно…
Диалог глухих, который приводил меня к моему внутреннему монологу: «Ему плевать на мое состояние. Я могу истечь кровью, я могу сдохнуть, я могу вопить от боли, но это его не остановит».
— Прекрати орать! А то еще шеф услышит!
Однажды мне пришло в голову спросить его:
— Я могу досчитать до ста, и после этого все закончится?
Я торопилась, один, два, три, четыре… со всей скоростью… сто!
Как в прятки…
Наконец, он оставил меня в покое на несколько дней. Должно быть, мною уже нельзя было пользоваться.
Я боялась собственной смерти. Я старалась не думать, когда и как она произойдет, но иногда я говорила себе: «Если однажды этот тип убьет меня из своего пистолета, по крайней мере, это произойдет быстро». Я видела перед своим мысленным взором кошмарные картины каждый раз, когда он говорил: «Если только шеф узнает, что ты жива…» Подразумевались все грязные трюки, о которых он мне рассказывал, «с орудиями пыток, с лассо или ремнем».
Я даже не узнавала себя в зеркале, висящем в той грязнущей ванной комнате. Красные глаза, грязные, как мочало, волосы, и слезы, из-за пыли оставляющие следы на моих щеках. Помимо других развлечений он захотел отрезать челку, которая падала мне на лоб, и результат был ужасным. Я нарисовала свою голову, круглую, как луна, потому что у меня был вид клоуна с этой слишком короткой челкой. Один рисунок представлял идеал: «Волосы, остриженные папой или мамой».
Другой показывал полный провал: «Волосы, остриженные им…»
Я подобрала маленькую прядку, чтобы отправить ее в следующем письме, тщательно завернутую в листочек бумаги. Его уже давно раздражала моя челка, и он хотел остричь ее.
Я даже спрашивала мать, на отдельном листочке, о ее мнении по этому поводу и по некоторым другим также. Это было что-то типа вопросника, на который я заготовила заранее ответы «да» и «нет», которые я хотела бы получить с ее стороны на каждый поставленный вопрос, и ей надо было просто обвести слово. Подсознательно я не доверяла утверждениям этого негодяя в ответ на мои письма.
Он мне вернул вопросник, заполненный, очевидно, им самим.
Нашла ли она альбом с фотографиями моей собаки? Да.
Тетрадь со стихами? Да.
Подарки ко дню рождения? Да.
Коробки? (Что она положила в них?) На этот раз он не смог дать ответа.
Мишки и мои вещи? (Взял ли их кто-то из сестер?) Нет ответа.
Могу ли я смеяться?.. Да.
Рисунки? (Что она о них думает?) Здесь он постарался ответить, но это был почерк не моей мамы, а, очевидно, его собственный: «Они семпотичные» (Оставим без комментариев его так называемую образованность.)
Другие слова?
Тем же почерком он написал, что надо было сделать: «Да, надо обрезать волосы коротко».
Я была уверена, что это он сам отвечал вместо моей матери, я уже видела его почерк. Я не доверяла ему с тех пор, как он сказал: «Твоя мать сказала, что тебя надо лучше мыть…»
Мама никогда бы не сказала ничего подобного. Она знала, что я прекрасно мылась и одна, и что касалось телесной чистоты, понятие об этом у этого негодяя не имело ничего общего даже с простейшей гигиеной. То же самое по поводу бассейна. Он мне рассказывал: «Они чудесно там проводят время!» Этот бассейн ставился прямо на землю, он служил только в летнее время и был установлен специально для меня. К чему бы они стали устанавливать его в саду, если меня там не было?
И наконец, что касалось волос, это тоже не стыковалось. Просто-напросто потому, что моя мама никогда не требовала, чтобы я их стригла или нет. Если бы она отвечала сама, то написала бы: «Делай, как ты захочешь», или совсем бы ничего не написала.
Странно, хотя я не доверяла его ответам на такого рода детали, я продолжала безоговорочно верить в сценарий, который он выдумал. Но он был хитрый: с той поры он получал ответы на подобные вопросы «по телефону». По его мнению, это было более осторожным… Не помню, воспользовался ли он этим аргументом, чтобы объяснить, почему ответы написаны его почерком, и даже не помню, задала ли я вообще этот вопрос. Я была совершенно больной.
— Твои родители тебя больше не ищут. Они не заплатили, поэтому справедливо полагают, что тебя уже нет в живых!
— Нет, это невозможно.
Если этому типу и удалось так завладеть моим сознанием, это потому, что я, со своей стороны, была уверена, что мои родители боятся, что всей семье угрожают смертью. Я была убеждена, что они меня не ищут, но не могла поверить, что они считают меня мертвой. Тем более что он позволял мне писать им, а я получала так называемые ответы от них, значит, они знали, где я была! Этот мерзавец незаметно подводил меня к отчаянию. Тем более что мои отношения с моей семьей, особенно с мамой, были не такими теплыми, на мой взгляд.
Дети очень быстро начинают чувствовать себя виноватыми, и когда она как-то раз в шутку сказала: «О, когда ты родилась, это была катастрофа!», я для себя сразу поняла это так: «Ну вот, я не должна была родиться, я всех только раздражаю».
И то же самое я чувствовала, когда мама выражала свое предпочтение одной из моих старших сестер, которая всегда все делала правильно, а я же была несносной девчонкой, которая таскала из школы одни плохие отметки по математике.
А если я отказывалась подмести пол или вымыть посуду, то и вовсе становилась чертенком!
Я писала ей: «Я не буду делать того, не буду делать сего, я буду хорошей, я буду обращать внимание на то и на это…» И когда этот монстр внушал мне: «Они тебя считают умершей», в моей детской голове проносилось: «Ну вот и все, меня все бросили, одной меньше!»
И это была лишняя пытка для меня.
Но в другие моменты я пыталась избавиться от этих мыслей: «Нет, это невозможно, я не могу в это поверить!» Однако в следующую секунду надежда рушилась, чтобы воспрянуть опять через какое-то время. «Это возможно, вот доказательство! Дни проходят, а я все еще здесь… Нет, я в это не верю. Он ведь сказал, что звонил им!»
В тот период я не знала, что делать, чтобы сопротивляться таким же способом, как вначале. Я была надломлена. Я находилась там более двух месяцев и сейчас была в таком состоянии физического поругания, что мне было все труднее и труднее сопротивляться и досаждать ему. Порой, когда он спал, во мне возникало неповиновение…
«Если бы я смогла пойти за пистолетом, который он мне показывал, если бы я сумела им воспользоваться, я бы его убила». Но безумная эта идея тотчас же улетучивалась, ведь я была привязана.
Часто, когда мы ели и я держала в руке вилку, я говорила себе: «Я бы воткнула эту вилку в твою рожу, сволочь!» Эта вилка тоже становилась навязчивой идеей, но я не знала, куда именно ее воткнуть.
