Раноставы - Василий Снегирёв

Вскоре они и вовсе осмелели. Что им мелководье и тихий затон! Подавай им глубину, простор, на то и родились гусями. Они словно по команде ринулись цепочкой за камыши. Оплеснуло их волной, выбросило на гребень и вновь кинуло в черную впадину. Но они идут и идут наперекор волнам.

Страх охватил Лёньку, да и гусям, видно, стало не по себе. Они то и дело вскидывали головы, тревожно гоготали.

Потом по сигналу вожака поднялись на крыло и, пролетев камыши, сели впереди детенышей.

Раскинув метровые крылья, Шахматный закричал. Грозно и твердо, будто отдавал приказание. Несмышленыши, а сразу поняли отца: повиновались. Взрослые взяли их в кольцо и, затабунивая, повели к берегу.

Все присмирели. Каждый занялся своим делом.

Гусыни плескались, ныряли, широко разбрасывая хвосты-кувшинки, перья которых, как лепестки, покачивались и дрожали на поверхности. Уже отливает радугой отмытое тело, а они, не уставая, ныряют и ныряют. Иногда надолго уходят под воду: ищут пищу. Вынырнув, — как они старательно промывают ее, точно полощут белье, а прополоскав, начинают прихлопывать клювами-вальками и перетирать на зубах-терках! — с шумом глотают.

Гусыни увлеклись настолько, что забыли обо всем на свете.

Зато верным стражем стоял на берегу Шахматный и глядел на всех свысока.

— Иди, иди, буян, — позвал к себе гусака Лёнька. — Не бойся.

Тот пристально взглянул на парнишку и клювом дробно застучал, словно колотушкой.

— Хватит сердиться. Что было, то прошло.

Гусак оживился, приосанился. Взъерошенные перья разгладились. Шея выпрямилась. Вокруг нее ярко вспыхнуло кольцо сизых перьев. Под ним вздулся наплыв, похожий на бабочку. Темно-синяя нить расчеркнула белизну шеи. Спина загорелась сизыми кубиками и стала похожа на шахматную доску. Сейчас он полностью отвечал своему названию. Не гусак, а франт франтом. Как жених вырядился. Он весь выходил из себя. То встряхивал, то поправлял, то сжимал и удлинял галстук; то, изогнув крутую нежную шею, запускал клюв под левое, под правое крыло; то поочередно, то враз распускал, то складывал крылья, образуя из них пересеченные антенны; то сновал по зобу, то громко щелкал, словно ломая хворост; то чистил и чистил без того мытые и перемытые перья. Потом шумно встряхнулся, высоко вытянул гордую красивую шею, посмотрел, как в зеркало, в ровное стекло озера, точно сверяясь, все ли в порядке и понравился ли он Лёньке, и наконец громко крикнул и уверенно шагнул в воду.

Полорото-беззаботные малыши расползлись в светлые, чуть морщинистые стеклышки-лунки. В них казались небрежно расшвыренными детскими варежками-пуховичками. То они вдруг залезали в скрипун-траву, то, высоко задрав вербно-желтые напалки-шеи, шустро сновали в жидкой осочке, то вновь бороздили голубые лывки, юрко несясь за летящей стрекозой или бабочкой. Оттого трава шумела, шевелилась, словно живая.

Стадо постепенно отошло, обмякло и застрочило в камышах и траве, забыв предосторожность.

Откуда ни возьмись, не из тучи гром, налетел коршун. Гуси бешено заорали, шумно захлопали крыльями, отпугивая стервятника. Коршун взмыл в небо, сложив крылья, прицелился и, выбрав жертву, стремительно бросился на нее. Но удар отвел Шахматный.

Началась яростная атака. Коршун делал один заход за другим. Раз Шахматному удалось ухватить здоровым крылом стервятника. Отлетев, он ударился в тополиную верхушку и, не теряя равновесия, нырнул в прогалину между кустами. Обогнув их, вновь набрал высоту и, наводя страх, со свистом промчался над стадом. Потом, чуть умерив свой пыл, стал расчетливей и умней. Не долетая метр-два, вызывал отчаянный переполох, резко сворачивал в сторону и, петляя след, отманивал взрослых от малышей.

Коварным оказался стервятник. Опытным и смелым. Ни перед кем и ни перед чем не останавливался. Он обвел и гусынь, и Шахматного, и Лёньку. Выбрав момент, хищник бросился на жертву. Зажав в когтистые лапы цыпленка, он медленно и уверенно поволок добычу в ближний березовый колок, за Мироновку.

На двоих горе — полгоря, на четверых — четверть горя, на целое стадо — как рукой горе сняло. Только у Лёньки оно никак не проходило. Зато сроднило оно его с гусями. Малыши так вовсе без него не обходились. Прикипели они к нему. Крепче крепкого. Ничем не оторвать. И стали они теперь неразлучными.

Куда Лёнька, туда и они. Лёнька купаться — они с ним. Он нырнет — они следом. Вынырнет, они тут как тут. Ждут-пожидают. Приглянулось им, как пастушок ухаживает за ними. Купает да ополаскивает их. Поднимет на ладошках высоко-высоко и отпустит. Разбросят они крылышки и, как на легких парашютиках, спускаются на воду. Иные с головками и ножками уходят в глубину. Но на Лёньку не сердятся. А наоборот: вынырнут и ждут своей очереди. Прямо как маленькие ребятишки. И милые, и поперечные, и взбалмошные! Ни за что не дадут Лёньке покоя, если хороший ум на них не придет да не натешатся досыта. А уж как счастливы!

Бывало, задремлет мальчишка на пригорке, собьются они кучей и, цымкая, усядутся рядом с ним. Так друг друга и караулят: один спит, другие дремлют.

Как-то они потеряли Лёньку. Очнулись, а его нет рядом. Они и давай кричать. Да так, что взбаламутили всю округу. Родители приступиться к ним не могут. И уговаривают, и объясняют им по-своему, а они не унимаются, слышать не хотят. Подавай им Лёньку — и все тут. А где его взять? Был да сплыл.

Он ужинать убежал. Рассчитал: пока дремлют цыплята, туда-сюда — десять минут. И все будет тихо да мирно. Откуда он знал, что так обернется.

Гаркнул тогда Шахматный во все горло, словно старшина. Сердито да ревниво скомандовал: становитесь, мол, в строй, желторотики, и пойдем искать Лёньку.

Самому-то ему тоже жалко парнишки. Какая оказия с ним стряслась? Немедленно надо в розыски. И быстрей быстрого взмыл на крыло. Да тут же и опомнился: малы его дети. Крылышки, что перышки. Чиркают по воздуху, а ни с места: воздух промеж зорек свистит. Спустился тогда к ним и впереди всех побежал. Пустились за ним и остальные, гордо выпячивая набитые зобики.

Для порядка вожак выскакивал из общего строя, щелкал клювом, покрикивал на тех, кто отставал.

Со стороны и впрямь можно подумать, что Шахматный командует настоящей ротой: «Быстрей, не отставать!»

Так и завел он птичий строй на улицу, не унимаясь покрикивать да пошумливать на отстающих.

Первыми их заметили ребятишки. Побросали они свои шаровки, в изумлении открыли рты.

Строй же, не замечая ребят, шпарит посреди улицы. Из переулка вдруг вывернул грузовик и, не отворачивая, полетел прямо на стадо. Беда вот-вот обрушится на гусей. Кинулся первым на выручку Митька Заболотнов. Заорал ошалело, разгоняя по сторонам стадо. И сам чуть-чуть не попал под машину.

Выскочил из кабины Проня Палкин и, дрожа, разразился бранью:

— Куда лезешь? Жить надоело!

— Дык я, я… — зазаикался Митька.

— Вот перетоптать их всех, дак будете глядеть, — прогремел напоследок Проня и, подкинув «зилку» газу, умчался в центр села.

— Чуешь? — приложив ладонь к уху, а другой рукой осторожно ставя на стол сковородку с дымящимся жареным картофелем, обратилась мать к сыну.

— Что?

— Голос Шахматного.

— Откуда ему взяться?

— У тебя надо спросить.

— Они не заметили, когда я убежал.

— Ты их не проведешь. Они хитрее тебя.

— Они же спали. Если и заметили, что нет меня, то им все равно не добежать так быстро.

Под окнами закричали гуси. Лёнька открыл створку и удивленно крикнул:

— Ах вы, хитрули! Чо вам надо?

— Тоскуют они без тебя. Вот и примчались быстрей ветра.

Когда Лёнька вышел за ограду, взрослые с радостью подлетели к нему, наперебой рассказывая и жалуясь на своих несмышленышей. Те сразу догадались, что о них говорят, и ринулись к Лёньке.

— Хорошенькие вы мои, ненаглядные мои, — поочередно беря в руки то один, то другой крохотный комочек и осторожно гладя, ласково приговаривал Лёнька.

Мать подошла к сыну, положила руки на плечи и, глядя в глаза, спросила:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Скажи.

— Не пойти ли тебе на птицеферму, а?

От неожиданности Лёнька растерялся, не знал, что ответить.

— Скоро каникулы, — продолжала серьезно мать, — вот и поможешь колхозу.

— Возьмут ли? — засомневался Лёнька.

— Возьмут, возьмут, — уверила мать и тут же добавила: — Хорошенько подумай. А мне некогда, надо бежать на ферму.

Мать повернула за прясло, поднялась на взгорок, опустилась в лощину с густыми черемуховыми кустами, миновала ветлечебницу и скрылась за ее пристройками, а Лёньке чудилось, будто кто-то, тихо пришептывая, гадал на ромашке: «Возьмут, не возьмут».

Постояв у ворот, вновь погнал табун на болото.

— Нина Павловна, — жалобилась Галька Обухова классной руководительнице, — не надо мне другого подшефного. Оставьте мне деда Евлентия.