Раноставы - Василий Снегирёв

Эх, Шахматный, Шахматный! Куда ты делся? Провалился как сквозь землю! Ни следа, ни ниточки после себя не оставил. Как докладывать классу?! Рад бы сказать, да грехи не пускают. Как объяснить ребятам? Сказать — засмеют, молчать — не поймут, хуже того — осердятся. Изворачиваться крученой ниточкой не в его характере. Не таков он — Лёнька Козлов. Будь, что будет. Только говорить-докладывать — боже упаси! На дух промолчит.

И тут не выдержала классная руководительница Нина Павловна.

— Что молчишь?

Не выдерживает и Лёнька: молчанку как рукой снимает.

— О чем говорить?

— Разве не знаешь?

— Что уж тут знать, ясней ясного.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем. Что пристали? Заладили: в чем да в чем?

— Вон как заговорил! — воскликнула с обидой классная, сжав тонкие прижимистые губы.

Класс встал против Лёньки. Еще бы! Мыслимо ли говорить ученику с учителем, как со своей ровней. И он кричал, шумел, требовал извинения.

— Отстаньте вы, — наконец заступился за друга Петька Лисьих. — Если хотите знать правду, то он больше сделал, чем мы все взятые.

— Почем ты знаешь? — сердито процедил Лёнька.

— Не знал бы — не говорил.

— Знаешь, дак молчи. Нашелся знахарь.

— Хи-хи… Секрет, — прыснула Тамарка Поспелова. — То ли мы не знаем.

— Молчи ты! Выскочка, тараторка, — оборвал Лёнька и Тамарку.

— Я выскочка, да? Я тараторка, да?

— Да-да-да, — очередью выпалил Лёнька.

— Тогда ты, ты, — захлебываясь гневом, кричала Тамарка, — знаешь кто?.. Гусиный пастух. Вот ты кто!

Класс затрясся от смеха.

Лёньку, словно хлыстиком, передернуло обидой. Ну, теперь держись, Тамарка, распухнут на носу твои коноплянки, ответишь ты за свое скалозубство. И он подскочил к парте, где, как гусиха, заерзала Тамарка. Лёнька замахнулся на нее, но, опомнившись, резанул глазами по нагловатому испуганному лицу, пробежал на виду у всех и, брякнув дверью, вылетел из класса.

По улице он не бежал, а летел, не чувствуя под собой ног. Летел, пока не споткнулся и не упал. Очнулся у Исаковны в ограде. Его бросило в жар: теперь уж бабка спуску не даст. Ждала день-два, но не три же ждать. Мытарства твои бесполезны. Их никто не поймет — нужен результат. Разве учует Шахматный горе. Поди, плавает где-нибудь и в ус не дует. Берегись, Лёнька!

Вдруг со стороны Мохового болота, вспарывая упругий холодный воздух, донесся отрывистый голос птицы. Лёнька, затаив дыхание, замер. Над ним низко, почти над головой, махая могучими крыльями, пролетел Шахматный. Громко крикнув, он с шумом шлепнулся в огромную лыву прямо перед садиком.

В деревянном пятистенке отозвались гусыни.

На их крики рванулся Шахматный. Не рассчитав, он ударился в ухватины тынка. Подминая прошлогодние дудки полыни и конопли, тяжелым камнем свалился вниз. Потом вновь взмыл вверх и стремительно бросился на окно. Дробно застучали переплетены рамы. Зазвенели стекла. Шахматный попытался влететь в комнату, но оборвался и рухнул в сад.

Крики гусынь вновь подняли его. Он стучал, барабанил крыльями, рвался напролом в избу. Стучал и стучал, пока не треснула крестовина рамы. В зияющую дыру вылетела гусыня.

— Боже, боже! — услышал Лёнька, как только вбежал в комнату.

— Кикиморы окаянные, ошалели! — сидя на койке, размахивала руками бабушка. — Спасу нет: орут, рвутся, мечутся, как угорелые.

В садике застучала радостная дробь вылетевшей узницы-наседки и Шахматного.

— Вот что значит разлука, — вздохнула старушка. — Правду говорят, что не токо человек скучает в одиночестве, но даже и птица. Выпусти их на волю, сынок. Пусть походят вместе. Лучше на гнезде сидеть будут.

Лёнька бросился ловить гусынь. Те ошалело орали, разлетаясь в разные стороны. Пегая опрокинула ведро с водой. Оно, бренча дужкой, покатилось к порогу. Гусыня взлетела на него и, переступая с ноги на ногу, плавно раскачивалась на кромках, словно дразнила мальчишку: попробуй, мол, поймать.

— Не уйдешь, — ярился Лёнька и скачком очутился около Пегой. Та взметнула крыльями и, оставив полхвоста в Лёнькиных руках, взлетела на столешницу. Ее с ног до головы окатило мукой, и она, ничего не видя, заметалась из окна в окно, из простенка в простенок, ломая и разбрасывая посуду, цветочные горшки, землю, корни, стебли и листья.

— Разве так можно? — простонала бабушка. — Открой двери, они сами выйдут.

Исаковна и до случившегося едва перемогалась, а сейчас и вовсе ее не узнать. Лицо страшное, перекосившееся, щеки белее коленкора. Морщины, заполненные слезами, дрожали, голова тряслась.

На другой день ее положили в больницу, а перед отъездом она все-таки позвала Лёньку и тихо сказала:

— Береги гусей. На тебя вся надежа.

Забот свалилось на Лёньку хоть отбавляй. Нужно присматривать и за Шахматным, и следить за гусынями. Они же оказались с норовом. Особенно молодуха. Пегая и Серая с горем пополам вывели цыплят. А эта — будь она неладная — совсем перестала сидеть на гнезде. Того и гляди, застудит яйца. Лёнька ни шагу не отходил от нее. Глаз не спускал. Тут и дневал, и ночевал.

Наконец послышались глухие щелки. Будто кто-то семечки грыз. Щелки усиливались, превращаясь в частую стрельбу. Появились первые позывные: цым-цум, цым-цум… Потом новорожденные осмелели: гудом загудели. Видно, обрадовались: белый свет увидели.

— Тига, тига, — зовет подопечных Лёнька. Они бегут со всех ног, как маленькие дети на ласковый зов матери. Вытянув желтые шейки, растопырив крылышки, путаясь в густом конотопе и подорожнике, кувыркаются, падают, вновь встают, бегут, обгоняя друг друга, сощипывая темно-синими с белыми крапинками бобочками-носиками пищу, которую Лёнька старательно разжевывал и порциями равномерно расплевывал на мягкие подушечки-спинки.

Вот и пришло-подкатило незаметно времечко, и наступила пора выгонять стадо на озеро.

— Хватит на дармовщине ехать. Сами добывайте пищу, — смеясь, грозит Лёнька и, чтобы ускорить перегон стада, складывает цыплят в решето. Все бы прошло благополучно, да последний цыпленок оказался слишком бойким и беспокойным. Он захлопал крылышками, заметался в решете и, вспрыгнув на краешек обруча, свалился на землю. Крепко стукнувшись кнопкой носа в вывернутый пожелтевший пластик, громко и жалобно запищал. Разбросив крылышки, выкатив от испуга бусинки-глазки, пустился наутек к родителям.

Отец-заступник враз выбросил простыни-крылья. Лёнька не успел и глазом моргнуть, как гусак очутился на нем. Он вцепился в ржаные кудри и, скользя по спине ногами, с яростью хлестал обидчика.

— Отцепись! — взревел мальчишка, стараясь отбросить разъяренную птицу. Но это сильнее озлобило гусака. Он щипал, теребил волосы, долбил, как дятел, макушку, взбирался на плечи, разрывал рубаху, больно царапал тело. Оголились кровоточащие рубцы. Они росли и тут же, синея, затекали. Больно горели спина, бока и плечи.

Мальчишка присел, поднялся, закружился винтом, выбежал на дорогу и, ничего не разбирая, пустился напрямик. Только тут вспомнил про цыплят. Остановился. Решето гудело, ходило ходуном.

А Шахматный будто ждал простора: лихим наездником пришпорил бока Лёньке. Мощными ударами гусь развернул мальчонку и погнал к разгалдевшимся гусыням.

Лёнька запнулся и со всего маху свалился в лужу, чуть не раздавив решето. Орехами разлетелись цыплята, а Шахматного как ветром сдуло. Его ободрила победа над Лёнькой. Он торжествовал. Взволнованно, захлебываясь от радости, скороговоркой тараторил о своей победе.

— Не радуйся. Расплатишься за все, разбойник, — пригрозил Лёнька, Но гусак и тут не стерпел — ущипнул мальчишку.

— Ах ты, злодей, — взбеленился Лёнька и ударил гусака хворостиной. Тот отлетел и блажно заорал. Но, опомнившись, вдруг спохватился, весь подобрался, высоко и гордо поднял красивый мраморный столбик шеи и с видом победителя зашагал к своей расшумевшейся ватаге.

Лёнька нес в решете неугомонных гусят, за ним, повинуясь, но все еще сердясь и косясь, бежал Шахматный, следом, не отставая, торопились гусыни.

Еще издали он заметил знакомую проушину, зажатую мелким ракитником и плотным камышом.

«Само то, — подумал он. — Здесь мелко: лодыжки не скроет и видно кругом».

Закипела тихая заводь, закишела набухшими горошинами-птенцами. Откуда у них взялась такая прыть и уверенность? Будто никогда не уходили они отсюда, родились и выросли здесь. Снуют, словно челноки, друг за дружкой, ныряют, топорщат иссиня-белые, острые, точно иглы, маленькие, чуть заметные зорьки. То поднимаются на хвосты-рулевые, задирая пушистые головки, со щелком черпая кружившуюся кучами мошкару, то падают в воду и вновь то тут, то там мелькают темными искорками.