Якушев Люди на корточках - Неизвестно

— Скажите, — неожиданно спросил Барский. — А почему вы еще и Врублевский?

Корреспондент ухмыльнулся.

—Это, брат, дело интимное! Ошибка молодости, вроде татуировки... Глупо, да уже не сведешь. Да и лень... Ну, так как — берете в компанию?

— Погодите-погодите... — барский встревоженно прислушался. — Слышите? Там что-то стряслось...

Действительно в стенах театра вдруг возник странный гул, который, разрастаясь из глубины здания как диковинный пузырь, разрешился мощным ударом в дверь, после чего наружу вылетел взъерошенный Стеблицкий. С тихим лепетом: “Пожар!” он побежал в сумерки. Следом за ним выметнулась гардеробщица, на плечах которой ослепительно белела необъятная вязаная шаль. “Пожар!!” И тут уж повалили разом жуткие загримированные хари в бейсболках и майках до колен, девушки в телесного цвета трико, и музыканты в синих костюмах с медными пуговицами. В этой каше статью и гласом выделялся главный режиссер Бирюлин, который указывая куда-то огромным пальцем, зверски орал: “Держите гада!”.

Компаньоны еле успели посторониться, чтобы людской поток не смял их. Барский раздумывал не долее секунды.

—Значит так, —возбужденно скомандовал он, хлопая газетчика по плечу. —Догоните моего друга и никуда не отпускайте. Ждите на углу. Ни во что не встревайте. Я мигом. -Пташкин только послушно кивал.

Барский обогнул театр с тыла. На его удачу под окном была свалена в кучу какая-то тара. Вскарабкавшись на нее, Барский решительно выбил стекло и протиснулся в узкий проем. Спрыгнув с подоконника, он оказался в пустом коридоре. Где-то слышались панические крики. Огня не было видно, но удушливый запах дыма ощущался явственно. Барский уверенно прошел по коридору, свернул направо и чуть не споткнулся о сидящего на полу человека.

Человек этот напоминал известную фотографию, олицетворявшую крах третьего рейха -он сидел, расставив колени и безнадежно погрузив лицо в ладони, так что были видны лишь светлые нечесанные вихри. Вокруг струился удушающий дым.

Барский, не церемонясь, ухватил сидящего за светлый чуб и заглянул в лицо. Лицо, окаменевшее в тупом отчаянии, было ему незнакомо, но от человека так пахло бензином, что Барский без труда сообразил.

— Террорист?! — присвистнул он. — Так вы на самом деле?.. Вот радость для Пташкина!.. А что вы тут сидите? Ранены?

Моськин, не делая никаких попыток освободить чуб, монотонно пробормотал:

— Я поджег театр... — и всхлипнул.

—Я бы сам его поджег, —признался Барский. —Да все как-то духу не хватало... Однако, вы зря тут сидите. Вам бежать надо. Скрываться. Путать следы.

Он отпустил голову Моськина, которая тут же вернулась в прежнюю позицию, отряхнул ладони и быстро огляделся.

— Ладно, — пообещал он. — Я сейчас проверну одно дельце и помогу вам уйти от рук правосудия... Я мигом!

Он бегом ворвался в костюмерную и, чертыхаясь, принялся копаться в пыльных пронафталиненных одеждах. Одежды были всех веков и народов, но вожделенный пиджак как сквозь землю провалился.

— Чтоб он сдох! — говорил Барский, швыряя на пол камзолы, фраки и туалет вдовствующей королевы. — Чтоб он сгорел этот Бирюлин! Не удивлюсь, если он запер пиджак в сейф...

Он беспомощно оглянулся и увидел пиджак, который мирно висел на спинке стула. Барский схватил его, пнул стул ногой и выскочил в коридор.

Дым валил уже изо всех щелей —густыми серыми струями. Террорист сидел на прежнем месте и беспрестанно кашлял, захлебываясь, пуча глаза и багровея. Барский на ходу уцепил его за воротник и рывком поднял на ноги. Моськин сгибался в три погибели и надсадно дохал. Барский бросился вперед, волоча левой рукой странного поджигателя и размахивая правой, в которой был зажат белый пиджак.

До разбитого окна добрались, кашляя дуэтом. К Моськину вернулась некоторая активность, и наружу он выбрался сам, разрушив при этом пирамиду из ящиков. Барский, спрыгнув, чуть не сломал ногу и выронил пиджак.

Некоторое время они сидели на земле и тяжело дышали. Барский с некоторым удивлением осознал, что как-то незаметно белый пиджак обрастает новыми людьми и подозрительными обстоятельствами, и ни к чему хорошему это привести не может. Ведь как бы поступил умный человек? Он потихоньку, без лишней помпы, в уединении проверил бы возможности пиджака и извлек из него возможные выгоды. А что делает артист Барский? Он собирает вокруг кучу народу... а как не собирать? Как сказал этот чудик Стеблицкий —”артисту нужна разрядка”... А как бросишь этого —унылого террориста, явно вляпавшегося не в свое дело... Эвон, кашляет, Барбос!

Барский без особого почтения скатал пиджак в рулон, сунул под мышку и, прихрамывая, подошел к Моськину.

— Ну-с, подозреваемый, — строго сказал он. — Пора!

Моськин вздрогнул, затравленно посмотрел на актера, но покорно встал и понуро поплелся рядом. Они вышли из-за театрального здания и увидели огромную гомонящую

толпу. Зеваки сбегались отовсюду. Из окон театра валил дым. Где-то неподалеку выли пожарные машины.

Моськин застонал, обхватил голову руками и сделал попытку усесться на тротуар. Барский поспешно подхватил его под локоть и грубо потащил прочь.

Катастрофа странным образом взбодрила его. С наслаждением первооткрывателя отмечал он посторонние, неважные вещи —что вечерний воздух свеж и прихвачен морозцем, что на фоне синих сумерек красиво серебрятся облачка пара изо рта, что зажглись все до одного фонари и сверкающими цепочками покатились к окраинам...

Веселым и щедрым чувствовал он себя, и хотелось веселья всем —всем этим чокнутым, перепуганным человечкам, без денег, с разбитыми мордами, подозрительно провонявшим бензином —и он чувствовал, что может дать им это веселье, и какая разница —из чего будет сделано это веселье!

9.

Душа Стеблицкого разрывалась на части, и каждая часть страдала на свой особый манер, то есть, муки он испытывал бессчетные. Внешне это проявлялось на удивление скупо —он просто сидел в кресле, сложив тонкие руки на коленях, и лупал глазами. А вокруг суетились, болтали и пускали сигаретный дым живые свидетели и источники его кошмаров. Глаза их блестели, хрустальная люстра отбрасывала на их лица теплые радужные пятна, и все эти люди были, кажется, веселы! Лишь Моськин с бледным напряженным лицом молчал, забившись в угол дивана, и от него страшно, как от огнеметчика, разило бензином.

Включенный телевизор показывал новости. В столице стреляли. На экране то и дело возникал прокопченный фасад Белого Дома, и это зрелище вызывало у хозяина дома, художника Карпухина, огромного бородатого человека, восторг и тревогу одновременно.

—Во! Побили коммуняк! Это есть их последний... —восклицал он, картинно взмахивая мощными руками мастера. —Пал оплот тоталитаризма! А у меня, видишь, супруга с потомством как раз в белокаменную подались! Ну что ты сделаешь! Переживаю страшно! Плюс в доме —ни крошки! А сейчас бы не мешало петрова-водкина употребить... За победу и за встречу соответственно! Тут недавно халтурин подвернулся, да заказчик, зараза, гонорар не отдает, такие дела...

Как раз с этим бородатым Карпухиным Олег Петрович и был шапочно знаком — тот как-то выбрался в их края на этюды, и, пока он малевал зеленые холмы и багрово-золотые облака, Стеблицкий, из-за отсутствия полноценной личной жизни, то и дело наведывался к нему, задавал умные вопросы, выслушивал доброжелательные, но односложные ответы, цокал восторженно языком и, в конце концов, окончательно решил пригласить художника в дом распить бутылочку коньяку, но тут Карпухин этюды свернул и отбыл восвояси. Потом, встречаясь изредка в городе, они раскланивались, но и только. И вот пожалуйста, этот пьяница Барский, оказывается, ходит к художнику в гости и говорит ему “ты”!

Пьяница Барский, запросто развалясь в кресле, стряхивал пепел в кофейную чашку и загадочно улыбался. Толстенький Пташкин, заложив руки за спину, внимательно разглядывал карикатуры, которыми в комнате была увешена целая стена. Рисунки изображали политиков, артистов и еще какие-то смутно знакомые лица, но Стеблицкий от лиц уже тошнило, и он присматривался.

—Вы, ребята, посидите тут, —беспрестанно жестикулируя, бормотал Карпухин. —А я быстренько сейчас... мусоргского вынесу... под покровом, так сказать, ночи... Мусорка, понимаешь, неделю уже не ездит...

И он побежал в прихожию, задевая руками мебель. Обстановка в квартире оказалась весьма приличной, как отметил про себя Стеблицкий. Художник же, напротив, в этой обстановке был мелко суетлив и пустословен. Его манера разговаривать, мимоходом превращая существительные в дурацкие фамилии, особенно раздражала Стеблицкого. Вот, значит, что бывает, когда узнаешь этих служителей муз, этих гениев поближе! Ты начинаешь думать —да полно! Гений ли это?! Истинный гений не станет уродовать великий и могучий... взять хотя бы Пушкина... Но, как назло, из Пушкина лезло в голову неподходящее: “пунша пламень голубой” да “содвинем бокалы”... Олегу Петровичу страшно хотелось есть и, страшно сказать... хотелось выпить!