Якушев Люди на корточках - Неизвестно

Жгучая дама за прилавком, похожая на пожившую Кармен (такая бы шутя пообдирала у любви, как у пташки, крылья), посмотрела сквозь Стеблицкого задумчивым взглядом -свободно, как сквозь идеальный газ.

— Простите, — замявшись, поинтересовался Олег Петрович. — А где Аллочка?

Видимо, субстанция его в этот момент несколько сгустилась, потому что Кармен заметила что-то перед собой, правда, одобрения увиденное в ней не вызвало.

— Уволилась, — презрительно сказала она.

Полупрозрачный Олег Петрович смущенно отвернулся. И тут он увидел пластинки. Они лежали в дальнем углу —грудой, будто мусор. В глаза Стеблицкому бросилась пластинка Высоцкого —она лежала сверху, а что там было еще, понять было трудно. “В конце концов, бард, — утешал себя Стеблицкий. — Народный поэт”.

— А... можно пластиночку?

— Какую? — сухо осведомилась Кармен.

—А вот сверху! —торопливо сказал Олег Петрович, стараясь уверить, что не заставит ее рыться в этой пыльной куче. — Она сколько стоит?

Продавщица прошлась по нему длинным взглядом.

— Четыре рубля, — процедила она.

Олег Петрович решил, что ослышался. Коробок спичек стоил двенадцать.

— Сколько?!

— Вы что, глухой? Четыре рубля!

Олег Петрович, сгорая от смущения, потными пальцами выудил из кошелька и положил на блюдце четыре желтеньких монетки с пташками. Кармен, не глядя, смахнула пташек в отделение для мелочи.

Олег Петрович не рискнул исследовать пластинку на свет. Он и так чувствовал себя, как нищий на раздаче бесплатного супа. И, хотя денег в его кошельке хватило бы, пожалуй, и на “Драккар-Нуар” (туалетная вода для настоящих мужчин!), Олег Петрович вполне удовлетворился четырехрублевой покупкой и поспешил покинуть магазин.

Он так торопился, что у выхода толкнул в спину праздного мужчину в богемной кепке. Тот выругался, обернулся и оказался артистом Барским.

— Это вы! — с необыкновенной досадой воскликнул Олег Петрович, тут же раздумав извиняться.

—А это вы, —в тон ему ответил артист и с любопытством потянул к себе двумя пальцами пластинку. — Высоцкий? Хм! Вы слушаете Высоцкого? Признаться, не ожидал...

— Почему это? — враждебно спросил Барский.

— Да вы же с ним антиподы! Барышня и хулиган... —объяснил Барский. — Никто не сделал больше для падения уровня культурки в стране, чем Володя... Он предельно занизил планку, и теперь любой доцент у нас говорит языком улицы...

Олег Петрович вырвал у него пластинку и надулся. Он начинал не на шутку ненавидеть Барского. С его появлением жизнь, касавшаяся Олега Петровича большей частью своей бархатисто-шелковистой стороной, начала вдруг все чаще являть свою неожиданную изнанку —полную шипов, чешуи и сальных пятен. Вдобавок от артиста снова пахло перегаром.

Барский, однако, как ни в чем не бывало, продолжал излагать свой взгляд на песенное творчество признанного барда:

—Высоцкий —артист, понимаете? Ему были нужны публика, аплодисменты... Аплодисментов никогда не бывает достаточно — это я вам говорю. Отсюда и песни. Это же не песни — это чистой воды кураж! Попробуйте сами спеть — увидите, что получится!

—Это в вас зависть говорит! —злорадно сообщил Стеблицкий, крепче прижимая к груди пластинку.

— К Владимиру Семеновичу? — насмешливо спросил Барский. — Или к вам, обладателю фонографической редкости?

Олег Петрович хотел сказать что-то веское, но покосился на артиста, и холодный звоночек тревожно звякнул в его истомленной груди —Барский был на голову выше (в переносном смысле, конечно, ниже), и в глазах его не было жалости и сомнений. Тьма была в его глазах.

“Хоть кол на голове теши... как обстенку горох...” —подумал Олег Петрович о Барском и, проявив силу духа, не снизошел до ответа, а тут же повернулся и, наклонив голову, мелко зашагал прочь с такой быстротой, что артист только открыл рот.

— Куда жы вы? — запоздало крикнул Барский, взмахивая рукой. — Чудило! Вечером-то... забыл, что ли...

7.

Моськин скрипел зубами и отчаянно мотал головой, надеясь, что от тряски безумие, может быть, само выскочит из головы. По этой же причине он старательно наезжал колесом на каждую колдобину. “Москвич” стонал, но держался. В глазах Моськина застыла такая тоска и боль, что сейчас никто не признал бы в нем веселого и легкого на подъем Петюню.

Вспотевшие ладони плохо держали руль, и потому “Москвич”, жестяной призрак далекой кукурузной эпохи, как подбитый жук егозил по дороге, ведущей из поселка в город. Поселок не был чудом архитектуры —обычное чередование блочных домов, салютующих вывешенными на просушку простынями, и пустырей, заросших кустарником, где безнадежно и навсегда застревали тысячи использованных бумажек, которые вольный ветер сдувал с поверхности мусорных баков и щедро разбрасывал по округе. но здесь жили люди и нормально жили. И Моськин тоже жил нормально — до сегодняшнего дня.

Умом он все понимал, и это еще более смущало — какой же он сумасшедший, если все понимает? У него даже мелькнула мысль — не вселился ли в него Чужой, как в том американском фильме, и не выскочит ли он неожиданно, как в фильме, из брюха. Моськин перевел взгляд на свой живот, потерял управление и залетел в канаву.

Мотор заглох. Моськин перевел дух, посмотрел по сторонам и увидел, как что-то идеально круглое сверкнуло на солнце и стремительно понеслось в небо, круто и бесшумно набирая высоту.

Моськин с любопытством прилип к ветровому стеклу. Предмет без следа растворился в сверкающем зените. Тогда Моськин мысленно прочертил траекторию в обратном направлении и увидел в нескольких метрах от кангавы любопытную картину.

Угрюмый детина с остервенением на лице медленно сминал в руках конверт грампластинки. Ага, подумал Моськин, это была пластинка! Детина, в котором Моськин узнал алкаша Бутуса из общаги, смял конверт и с наслаждением зафутболил по нему ногой. При этом он промазал, потерял равновесие и неуклюже повалился на задницу. До Моськина донеслись взрывы хриплого мата.

Он вскользь еще подумал, не использовать ли как-нибудь энергию разъяренного Бутуса для выталкивания машины из канавы, но тут увидел, что с земли поднимаются двое. Второй поднимался из положения лежа, поэтому не сразу бросался в глаза.

Одежда его была в грязи, нос —в крови. Моськин узнал и этого человека. Олег Петрович Стеблицкий читал когда-то ему, школьнику, Пушкина —изящно отставляя руку с раскрытым томиком и сладко приоткрывая рот, будто на язык ему попала невероятно вкусная пастилка, он лукаво поглядывал на класс, завороженный, как он полагал, его глубоким напевным голосом —что, впрочем, было близко к истине, потому что на

Моськина, например, чтение неизменно нагоняло дремоту. Короче говоря, Стеблицкого он уважал, как всякого, кто не сделал ему в жизни особенного вреда. Иногда они встречались в городе, и Моськин вежливо приветствовал наставника.

Сейчас поздороваться не было никакой возможности, поскольку “здравствуйте” означает, строго говоря, пожелание здоровья, и в сложившейся ситуации это выглядело бы не совсем корректно. У наставника явно были проблемы, и он нуждался не в формальной вежливости, а в помощи. Но у Моськина была своя проблема, даже теперь две -вытаскивать из канавы “Москвич” и жечь театр.

Сначала Моськин даже обрадовался —он вообразил, что, если машину не удастся вытащить — вторая проблема отпадает сама собой. Но, прислушавшись к голосу сердца, он с тоской понял, что пойдет в этом случае к театру пешком. С канистрой в руках. Лучше уж разделаться с этим побыстрее. Раньше сядешь, говорит народ...

Он вздохнул, стукнул кулаком по рулю и выбрался из машины.

Бутус уже стоял на ногах и теперь примеривался зафутболить Стеблицкого по заднице, который с бледным от потрясения лицом полз на четвереньках в сторону Моськина.

—Бутус! Трах-тара-рах, в бога душу, твою мать! —истошно заорал Моськин, который с детства умел находить общий язык с любым. —Не видишь, что ли, тачка в кювете! Хорош вола ...ть! Помоги, в бога душу, мать твою, трах-тара-рах!

Энергичная тирада отвлекла Бутуса. Он вздрогнул и снова смазал удар. Его тяжелая нога праздно пнула осенний воздух, нарушила баланс, и Бутус в очередной раз рухнул на землю, огласив окрестности совершенно уже невероятными проклятьями.

Моськин растерянно почесал в затылке. Ситуация становилась непредсказуемой. Разъяренный Бутус, сидя на холодной земле, отводил покуда душу, изрыгая короткие связки слов, подобные пулеметным очередям. Он все более зверел и, поднявшись, вряд ли стал бы заниматься благотворительностью.

Моськин решил на это дело плюнуть и отправиться в город пешком, но тут перед ним вдруг выросла растерянная фигура Стеблицкого, о котором Моськин как-то уже подзабыл. Смутившись, он с неуместным воодушевлением все-таки сказал будничное “здрасьте”.

Стеблицкий дико посмотрел на него. Слезы и ужас мешались в его глазах. Но профессиональная память не подвела Олега Петровича даже сейчас, и, изо всех сил сдерживая дрожь в голосе, он выдохнул: