Учителю — с любовью - Эдвард Брейтуэйт

Но я знал: с такой бессмысленной подменой далеко не уедешь. Было ясно, что учить я должен главным образом словом — для других методов уровень знаний в классе был очень низкий. Каждое объяснение я должен выложить им на тарелочке, а для этого, разумеется, нужно много говорить. И когда они грубо прерывали то, что делалось для их же блага, меня охватывала бессильная злоба.

От коллег я, сколько мог, эти трудности скрывал. Я страстно желал опровергнуть расхожее мнение о том, что мужчины для учительской работы непригодны, и уж совсем не хотел давать повод для насмешек Уэстону, поэтому я выворачивался наизнанку, стараясь пробудить у учеников интерес к занятиям. Иногда после школы я бродил по кварталу, пытаясь понять условия, в которых они воспитывались и росли. Мне становилось ясно, почему они не имеют понятия о некоторых общепринятых нормах поведения, но что толку — поведение их все равно оставалось несносным.

Как-то утром я читал им довольно простые стихи, подробно и понятно объяснял, в чем суть этого стихотворения, прелестного и по форме, и по содержанию. Мне уже казалось, что я пробудил их интерес, как вдруг одна из девочек, Моника Пейдж, опустила крышку стола. Для меня этот хлопок прозвучал выстрелом, казалось, гнев мой вот-вот вырвется наружу. Несколько секунд я молча смотрел на Монику. Она выдержала мой взгляд, потом, обращаясь ко всему классу, небрежно заметила: «Эта чертова штука совсем не держится». Конечно, все было сделано умышленно, хлопок и грубая реплика провозгласили начало третьей стадии борьбы со мной — кампания сквернословия. С этой минуты слова «чертов», «хреновый» и им подобные я слышал почти в каждой их фразе, особенно в классе. Обращаясь друг к другу по любому дурацкому поводу, они ссылались на «чертово» то или это, причем всегда достаточно громко. Однажды на уроке арифметики Джейн Переел обратилась ко мне: «Не могу сделать сложение, мистер Брейтуэйт, чертовски трудно», потом села и спокойно уставилась на меня. В невинных голубых глазах таился вызов, под тонким джемпером обозначились тяжелые груди.

— Скажите мне, — ответил я, чувствуя, как звенит мой голос от едва сдерживаемого гнева, — в разговоре с отцом вы тоже выражаетесь подобным образом?

 — А вы не мой хренов отец. — Это прозвучало ровно и злобно.

Я не нашелся что ей ответить. Маленькая стерва, я сам сыграл тебе на руку.

Когда прозвенел звонок, они высыпали в коридор, и я услышал: она принимает поздравления за то, что «поставила этого черного прохиндея на место». Некоторые громко негодовали по поводу моего вопроса, кричали, что это «паскудство и наглость», и отнюдь не целомудренным языком объясняли, что ответили бы они, посмей я задеть их родителей. Моя попытка поправить речь девочки была почему-то воспринята как злобный и непозволительный выпад по адресу ее родителей.

После этого случая дела у меня пошли еще хуже и я не мог отделаться от мысли, что позиция Уэстона по отношению к этим детям вполне справедлива. Их злоба была беспричинной, неоправданной. Но меня тревожила не только их речь. В коридорах или темных углах я часто натыкался на ребят и девочек, которые целовались и тискались совсем по-взрослому. При моем появлении они отпускали друг друга, просто ждали, пока я пройду, и тут же возобновляли прерванное удовольствие. После уроков они часто болтались на лестнице или возле туалета, ребята приставали к девочкам, а те со смехом отбивались, громко при этом сквернословя. А иногда я заставал их, скажем, в углу двора за каким-нибудь сомнительным развлечением.

Я пытался убедить себя, что их поведение, особенно за пределами класса, вовсе не мое дело, но меня все больше беспокоили они сами и мои отношения с ними. К тому же ребята помоложе подражали старшим, в младших классах даже находились смельчаки, которые «прикалывались» к старшеклассницам. Один мальчишка подсматривал за девочками через стеклянную крышу женского туалета, провалился сквозь нее и только чудом остался цел и невредим.

Этот случай горячо обсуждался в учительской. Но, странное дело, говорили больше о том, к каким трагическим последствиям могло бы привести падение мальчишки, моральная же подоплека происшедшего осталась как-то в стороне. Сами девочки, на головы которых вдруг посыпалось стекло, оправились от шока очень быстро. В коридоре они обсуждали событие с подружками и вовсю хохотали над незадачливым искателем приключений: вот, дескать, дурачок, нашел из-за чего лазить на крышу.

Однажды на перемене в конце дня случилось нечто из ряда вон выходящее. Я сходил в учительскую выпить чашку чая и вернулся в класс. Комната была наполнена дымом — на каминной решетке тлел какой-то предмет. Вокруг стояло несколько ребят и девочек, они смеялись и обменивались бойкими репликами, не обращая внимания на дым и не пытаясь погасить или выбросить тлеющий предмет. Я раздвинул толпу, чтобы рассмотреть его поближе, и с ужасом понял: кто-то бросил на решетку использованную гигиеническую салфетку и неудачно попробовал сжечь ее.

Меня охватила такая ярость, такое отвращение, что я совершенно вышел из себя. Я выгнал из класса ребят и дал волю гневу. Я сказал девочкам, что меня тошнит от их поведения, бранной речи, пакостных манер и развязной фамильярности с одноклассниками. Я клеймил и жалил их, а они стояли и слушали. Да, черт возьми, слушали и внимали! Ни одна не посмела раскрыть рот. Тогда я заговорил о последней выходке:

 — Есть вещи, которые порядочные женщины никогда не выставят на всеобщее обозрение, и я считал, что ваши матери и старшие сестры давно вам это объяснили, но, видимо, они забыли об этой элементарной обязанности. Только грязная свинья могла сделать такое, а те, кто стоял рядом и не одернул ее, ничуть не лучше. Я не желаю знать, кто именно это сделал, потому что виноваты вы все. Я вернусь через пять минут и надеюсь, что застану в классе чистоту и порядок. И прошу открыть окна, чтобы выветрился, запах! Запомните, если вы не можете жить без грязи, играйте в такие игры дома, но не у меня в классе. — С этими словами я вылетел из класса и громко хлопнул дверью.

Я поднялся в библиотеку — единственное место, где хоть какое-то время можно побыть одному. Внутри у меня все клокотало — этим поступком, как никаким другим, они показали свое полное неуважение ко мне. Неужели у этих детей начисто отсутствует чувство порядочности, скромности? Все их слова и поступки были окрашены какой-то гадкой злобой, словно души их были заляпаны черной, непролазной грязью. Ну почему, черт возьми, почему они сделали это? Может, дело в том, что я негр? Нет, тут другое. Хэкмену пришлось не слаще. Что же тогда? В чем причина? Знаю. Они хотят переломить меня, превратить в того же Хэкмена, чтобы я, как он, стыдливо убегал с урока в учительскую. Но в классе должен командовать я, я должен быть в классе хозяином, как сказала Клинти. Вот оно! Они хотели сделать из меня раба, каким сделали Хэкмена. Что ж, прекрасно! Я во всем шел им навстречу и поблажек давал немало, но теперь все будет иначе, не важно, если придется нарушить некоторые заповеди директора. Гнев прошел, я был просто полон решимости навести в классе порядок, даже если потребуются жесткие меры. С сегодняшнего дня в классе будет абсолютная чистота, во всех отношениях. Я не буду просить их об этом, я буду требовать. Не потерплю больше никаких «чертов» или «хренов». И чтоб на уроке стояла тишина. Никаких падающих крышек. Достаточно я шел у них на поводу. Хватит. Придется им кое-какими привычками поступиться.

Когда перед началом следующего урока я вошел в класс, камин был чисто вымыт, окна распахнуты, все тихо сидели за столами. Девочки как-то потупились и прятали от меня глаза, и я с удивлением понял, что им (по крайней мере большинству) стыдно. Ребята смотрели на меня выжидающе: что я скажу, что сделаю. Я ни словом ни упомянул о происшедшем. Что касалось меня, представление было окончено. Впрочем, надо, чтобы это поняли и они.

Глава 9

На следующее утро мне пришла в голову одна мысль. Довольно неконкретная, какие-то общие намеки, но всю дорогу до школы я вертел ее так и сяк. Когда кончился сбор, все расселись по местам и успокоились, я решил: вперед. Может, ничего у меня и не выйдет, но… была не была!

 — Я ваш учитель, поэтому считаю, что поступлю правильно и разумно, если поделюсь с вами своими планами насчет работы в классе. — Я старался говорить самым неофициальным, самым дружеским тоном. — Нам с вами предстоит пройти много тем, и давайте относиться друг к другу уважительно. Я хочу, чтобы вы слушали меня не перебивая, а когда я кончу, высказаться может любой из вас — добро пожаловать. — Я говорил по вдохновению и наблюдал за ними. Если только увижу, что моя игра не удается, я ее немедленно прекращу.

Хотели они того или нет, на лицах появился интерес. Даже непробиваемый грубиян Денэм навалился грудью на стол и внимательно смотрел на меня.