От неолита до Главлита - Арлен Блюм

А. Т. Аверченко

О бывшей цензуре

Какое смешное ощущение: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедельно тащившими своими натруженными лямками плечами и грудью тяжёлую цензурную барку. (…) Тащили, кряхтя и надрываясь, с проклятием внутри и деланно весёлой улыбкой на губах.

И вот — в тот момент, когда мы особенно напружились, почти совсем пригибаясь к земле, кто-то одним молниеносным взмахом острого ножа разрезал бичеву, и мы, освобожденные, чуть не ткнулись с размаху в землю.

Цензура…

Ах, читатель, надо сказать правду: ведь вы почти ничего не знаете о ней и уж совершенно ведь ничего в ней не смыслите…

А мы знаем, — ох, как знаем…

Мы, пожалуй, лучшие специалисты по цензуре (…)

Результат моих исследований таков:

— Если цензор, значит — дурак. Если не дурак, значит, не цензор, а просто прохожий, забредший сюда в это казённое жёлтое здание на Театральной улице по ошибке, — и вот уже вижу я своими умственными очами, как зовёт тебя, случайного прохожего, в свой строгий кабинет председатель Цензурного комитета, и говорит он тебе, строго наморщив брови: «А ведь вы, голубчик, нам не подходите. Какой же вы цензор? Вот вы пропустили и то, и это. Разве так можно? Нет, вы для нас слишком умны».

А ещё бы! Негоже быть умному человеку в этом сплошном царстве рафинированных дураков.

Были ли эти цензурные дураки злы? Нет. По совести говоря, не были… Они даже не мстили, если мы пробовали посмеяться над ними в журнале.

Надо быть справедливым, народ всё был не злой, не яростный, но бесконечно глупый.

Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов.

Расцвет русской металлургии. (…)

Март 1917

Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881–1925) — писатель-сатирик и юморист, редактор журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон». Из последнего (1917. № 12. С. 3–4) взята публикуемая статья. С 1920 года Аверченко жил в эмиграции.

В августе 1917 года появилась пророческая «Эпитафия» поэта А. д'Актиля (Анатолий Адольфович Френкель, 1890–1942):

А. д’Актиль Эпитафия

Господь! Во все часы и дниНе наказуй и не кляни,И не взирай на нас сурово,От рабства слова нас храни,А паки — от свободы слова!

Часть II. ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ

ВИНТОВКА У ГОРЛА

Декреты новой власти

На третий день после октябрьского переворота вышел «Декрет о печати», подписанный Лениным и положивший конец свободной прессе. Вот некоторые его фрагменты:

«В тяжёлый и решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих, Временный Революционный Комитет вынужден был предпринять ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков.

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая, социалистическая власть нарушила таким образом основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати. (…) Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественнейших оружий буржуазии. (…) Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены; для неё будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону. (…) Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий жизни…»[39]

Судя по дальнейшему развитию событий, «нормальные условия жизни» наступили лишь спустя 73 года, когда вышел «Закон о печати», чуть было дважды, во время «путчей», не отменённый… «Декрет о печати» был одобрен на заседании ВЦИК 4 (17) ноября. Выступая на нём, Ленин сказал: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмём власть в руки. Терпеть существование этих газет — значит перестать быть социалистом. Тот, кто говорит: „откройте буржуазные газеты“, не понимает, что мы полным ходом идём к социализму…»[40]

Превентивная цензура на первых порах всё же не была введена; партийные публицисты старались найти обоснование у своего идола — Маркса, но ничего не нашли, кроме утверждения в ранних его работах, что «цензура, так же как и рабство, никогда не может стать законной, даже если бы она тысячекратно облекалась в форму закона», что власть не может считать себя «единственным, исключительным обладателем государственного разума и государственной нравственности». Более того, он находил «радикальным излечением цензуры» — полное её уничтожение[41]. Один из таких публицистов писал позднее: «Старые, привычные понятия о „революционной свободе слова“ были сильны и мешали видеть надвигающуюся опасность. Отсутствовали и юридические нормы карательного характера, и твёрдые принципиальные указания, если не считать читаемой между строк „Коммунистического манифеста“ необходимости изъять прессу из рук врагов пролетариата (…) Вероятно, наше подрастающее поколение, для которого произведения печати имеют наибольшее значение, в своё время честно оценит положительные стороны ограничения печати в Советской России. Оно скажет: „При борьбе за диктатуру пролетариата (…) наше Советское Правительство, борясь с печатной агитацией против трудящихся, дало нам теперь возможность пользоваться всеми благами свободной страны“»[42]. Ещё красочнее звучат слова «самого образованного и либерального» наркома просвещения А. В. Луначарского: «Цензура? какое ужасное слово! Но для нас не менее ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство. Всё… Но мы считаем священными штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое с цензурой. Да, мы нисколько не испугались необходимости цензуровать даже изящную литературу, ибо под её флагом, под её изящной внешностью может быть внедряем яд ещё наивной и тёмной душе огромной массы, ежедневно готовой пошатнуться и отбросить ведущую её среди пустыни к земле обетованной руку из-за слишком больших испытаний пути»[43].

Положение печати, «когда у горла каждого редактора, почти каждую ночь», находилась «самая реальная винтовка» (Зинаида Гиппиус, см. ниже), было ужасающим. Основной удар обрушился на «буржуазные», «кадетские» газеты и журналы, но и они, меняя название, выходили до апреля-мая 1918 года, подвергая узурпаторов жесточайшей критике. До поры до времени — до левоэсеровского восстания 6 июля — терпели прессу эсеров, без которых октябрьский путч закончился бы, скорее всего, провалом (вспомним, что первое советское правительство было коалиционным).

С этого времени любая оппозиция в печатном слове стала практически невозможной. Вовсю свирепствовали учреждения с устрашающими названиями: «Ревтрибунал печати», «Военно-революционная цензура» и т. п. «Ревтрибунал печати» был создан Декретом Совнаркома 28 января 1918 года. Его ведению подлежали «преступления и проступки против народа, совершаемые путём использования печати». В качестве мер наказания были предусмотрены: «лишение свободы, удаление из столицы, отдельных местностей и пределов Российской Республики»[44].

Ревтрибунал работал рука об руку с учреждённой ещё ранее (20 декабря 1917 года) Чрезвычайной комиссией — ЧК, наводя ужас на редакторов и издателей. Специальным распоряжением предписывалось всем газетам обязательно перепечатывать все официальные декреты и постановления, «дабы никто не мог сослаться на их незнание». Как не вспомнить тут бессмертного Козьму Пруткова, который в «Проекте о введении единомыслия в России» предписывал «всем редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только их повторение и развитие».

В ЗАЩИТУ СВОБОДЫ СЛОВА Газета-протест Союза Русских Писателей

Петроград, воскресенье, 26 ноября 1917 г.

Однодневная газета под указанным названием, вышедшая в Петрограде 26 ноября 1917 года, — редчайший и яркий документ, свидетельствующий о противостоянии русских писателей и публицистов надвинувшемуся цензурному террору. Не случайно она приурочена к месяцу со дня выхода большевистского «Декрета о печати», о котором речь шла выше. В середине первого листа жирным шрифтом набрано: «Сегодня, 26 ноября, в помещении кинематографа „SOLEIL“ (Невский пр., 48, Пассаж) состоится МИТИНГ в защиту свободы печати. Речи произнесут: В. А. Базаров, М. Горький, Ф. И. Дан, А. М. Калмыкова, В. Лебедев, Д. С. Мережковский, В. Д. Набоков, П. Неведомский, А. В. Пешехонов, А. И. Потресов, Ф. И. Родичев, Ф. К. Сологуб, Н. В. Чайковский и представители печатного дела». Последний лист заканчивается лозунгом, набранным большими жирными буквами: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА ПЕЧАТИ!». Весьма красноречивы и названия рубрик и отдельных статей, помещённых в газете: «Слова не убить», «Осквернение идеала», «Насильникам», «Красная стена», «Протесты против насилия над печатью» и т. п.