Почти вся жизнь - Рэм Лазаревич Валерштейн

самосвалов и сваебойку. Причалились, ребята сказали «Мы подойдём в порт — надо техосмотр пройти, а Вы переночуйте в Горте, мы Вас утром заберём». Ладно, в тресте я засиделся допоздна, доказывал необходимость забивать сваи машиной и в гостиницу не попал — нет мест, сказали. Загрустил, спать на диване в конторе не очень хотелось. Тут одна сотрудница говорит: «У нас дома есть свободная койка, если не возражаете, пойдёмте к нам». — «А что, подумал я, подходит». Пришли, её матушка даже обрадовалась — чайник кипятит, приглашает поужинать Я смотрю: квартирка маленькая, всё чистенько, аккуратненько, иконка с лампадкой в углу, но второй кроватки не видно. Увидел толстую книгу — только что появившего в продаже Бернарда Шоу, ну как же было не попросить взять её с полки почитать! Сапоги снял, забрался на свободную кровать, сел и взялся за «Пигмалиона». Девица тоже прилегла, просит почитать вслух. Я читаю, читаю, чувствую, она, слушая, уморилась и заснула. Я «Пигмалиона» дочитал, лёг рядом и тоже заснул. Утром умылись, позавтракали — матушка очень странно так на меня поглядела, промолчала. Вышли, подходим с той девушкой к тресту — ребята уже ждут — иду в трест, беру бумаги и на катер. Вверх по реке идём не спеша — течение в Двине не шутейное, за спиною слышу ропот — разболтают ведь по посёлку, что видели, раскрасят, в дом не заходи! Насилу объяснился, но, чую, затаилось.

Однажды, застала нас в дороге у Емецка пурга, остановились в гостинице — название забавное, не помню, бельё на койках чистое, но цвета «хаки». Пошёл поесть в столовку — тесно, нашёл местечко, попросил разрешения — очень хотелось сесть именно здесь — за столом сидел молоденький попик. Это был бывший матрос, инвалид, рассказывал, как боцман, под бомбами, когда корабль уже шёл ко дну, заставил его молить Бога о спасении, как он спасся, был комиссован и пошёл учиться на попа. «Как жизнь?» — спрашиваю. «Людям сейчас нелегко, надо беседовать, успокаивать». Поговорили, славно выпили. Рассказывать о жизни в тайге можно без конца, но вернёмся к началу, к Абрамовке.

После шестичасовой езды, проделав около 200 км по левому берегу Двины, увидели на правом берегу огни. Приехали! Переехав по льду на другой берег, очутились в «населённом пункте». Посёлок называется Усть-Ваеньга, Ваеньга — это чуть заметная речушка, впадающая в Северную Двину ниже городка Двинской Березник, что на левом берегу Двины, где в грузном белом Соборе, в пристроечке к нему, моя Нинуля работала учителем музыки, мотаясь туда на огромных старинных колёсных пароходах «Пушкин», «Жуковский», других представителях российской словесности, греясь у труб. Эти пароходы внутри отделаны были в духе конца XIX века, красное дерево, бронзовые ручки, и названия остались, как было при царе.

Определили мне жить у старика, бывшего Георгиевским Кавалером при царе и красноармейцем у Ворошилова. После баньки, за стопочкой и тресочкой, старик рассказывал про былое, как во время Германьской сбежал в самоволку, был посажен за это за колючую проволоку вместе со товарищи. Во время отлучки Крест держал в кармане, а в лагере надел на грудь. То-то скандал! Прапорщик взмолился — сними Крест-от, а дед ему — выводи по закону, с Георгием в лагере держать нe велено, вызывай полковой оркестр и выноси знамя! В наше время за самоволку в военное время в лучшем случае — штрафбат. Ещё хотел пойти в Кремль, к Ворошилову. Пусть, говорил, разденут меня хоть догола, но я должок с Климки должон получить. Случилось, едут они с приятелем из разведки, приговорили кое-где гусика и жбан самогонки. Вдруг навстречу мотор — Климка с ординарцем. Отобрали эти трофеи, а вечером приходит тот ординарец и приносит кружку той самогонки и крылышко! А где остальное-то? Деду прислали через 35 лет орден Боевого Красного Знамени, это за гуся, что ли?

Когда наш Корифей помер, дед сказал с возмущением и насмешкой — смотри, Отец Рoднoй ещё тёплый на столе лежит, а они уже навострились на пирог! В тот день, когда всей стране приказали отстоять 5 минут памяти, я с дорожником, механиком и двумя бульдозеристами ехали на мотовозе размечать трассу. В назначенное время остановили мотовоз, стоим молча, смотреть друг на друга не получается — боимся показать, что нам это стояние противно — слишком много мрачного у каждого связано с этим усопшим. Вздохнули с облегчением, когда я сказал «двигай». Нина рассказывала — её мама и тётя плакали навзрыд, пришла Аня Гузик и накричала на них: «Дуры, радоваться надо, злодей исдох!»

Как раз перед смертью Корифея родился Женюшка! К лету Ниночка с малышом приехали ко мне и стали мы жить в маленькой комнатушке у этих добрейших людей, любящие и счастливее всех на свете! «Ох умён, ох умён», — говаривала хозяйка, видя как малыш, гукая и посапывая, разглядывал всё вокруг. По всей деревне, полагаю, не без участия нашей хозяюшки, пошёл слух: «приехали городские, умные, образованные». Вот как-то ночью прибегают, стучат, кричат «помогите!». Открываем, они просят: «Вы образованный, приходите, помогите, нашей корове плохо — телёночек не вылазит». Делать нечего, побежали мы с Ниной, но, пока бежали, обошлось. Меня, городского, сразу по моём приезде, повёл дед в баньку, не знал старик, что баня мне не внове.

Так вот, «полезли, говорит, на полок. Счас я поддам, погреемся», поддал, спрашивает «ну, как?» «а никак», отвечаю. Поддал ещё и ещё, попарились, слез дед и поддал, а сам остался сидеть ниже, на скамейке. «Дедушка — говорю — холодновато что-то». В общем наподдавался дед и уполз стыть в предбанник, а я напарился вволю, слез и вышел наружу «поснежиться». Пришли домой, сидим за самоваром, со стопочкой и тресочкой, старик молчит, колет сахарок. Мужики по очереди приходили попариться со мной, потягаться, но, как говорится, кишка у них оказалась недостаточной толщины. Зауважали!

Кроме Усть-Ваеньги, мы имели ещё участок в посёлке Рочегда, на том же берегу, что и Усть-Ваеньга, чуть повыше того Березника, — но об этом попозже…

1954

В результате бериевской амнистии приплыли и к нам бывшие, а ныне амнистированные, уголовнички, им предоставили пустовавший домик. Ребята «одолжили» в сельпо ящик «Старки» и закусь — в сельпо, правда, уж давно не было ничего, кроме конфеток-подушечек, хлеба и солёной трески, водок же всяких запас не иссякал. Деревня и стройка мгновенно замерли, милиционер исчез, Сельсовет опустел, и в нашу контору — теперь бы это назвали «офис» — тоже никто не пришёл. Прошёл слух, что начальника и главного инженера (т. е. меня) уже проиграли в карты и должны их вот-вот убить. Побывав в Воркуте, я представлял себе, что это за компания, но другого выхода не было и