Любовь без границ - Джоанна Троллоп

— Я ее застираю, — предложил Хью.

Близнецы с облегчением вызвались помочь и, как результат, вылили на злосчастную подушку целое море жидкого моющего средства. Это окончательно превратило ее из воздушной, мягкой, цветастой и пышной в нечто темное, тяжелое, истекающее водой и пеной. После долгих выкручиваний подушку положили сохнуть на «Агу».

— С ней все будет в порядке, — уверял Хью. — Перо просохнет, мы ее взобьем, и все будет как раньше.

На лицах близнецов читалось явное сомнение. Они вообще как-то приуныли. Чтобы поднять настроение, Хью повел их в игровую комнату — приветливую и яркую, с просторным манежем для игр и широким столом для рисования — на послеобеденную сказку. Все уселись на полу, причем Джордж и Эдвард внезапно, совсем как малолетки, сунули в рот по пальцу. Сказка (самая любимая, про плохого щенка и хорошего котенка — они всегда выбирали именно ее) почти их не занимала, куда интереснее было бороться за место на коленях у Хью. Добравшись лишь до той части, где плохой щенок изгрыз новый девочкин ботинок, Хью выдохся и предложил пойти на прогулку. «Гулять! Гулять! Гулять!!!» — немедленно завопили близнецы, и началась такая потасовка, что даже ко всему привычный Хью задался вопросом, за что вообще любят детей.

Прогулка тоже не увенчалась большим успехом. Гольфы Джорджа все время норовили съехать ему под пятку, а Эдвард ныл, что у него замерзли уши, но наотрез отказывался надеть шапочку. День выдался ненастный, окрестности окутывал легкий, но промозглый туман. Знакомый лебедь на реке был решительно не в духе: отказался брать хлеб и, шипя, погнался за Эдвардом. Утки были сговорчивее, но скоро улетели, а кроме них, больше ничего интересного не нашлось. Хью шагал, накручивая положенную для прогулки милю, а его ненаглядные близняшки то совались под ноги, то тащились позади, ноя насчет сбившихся гольф и отмороженных ушей. Просто не верилось, что это и есть обожаемые Джордж и Эдвард, приветливые и покладистые настолько, насколько это в принципе возможно для мальчиков четырех лет.

Когда они наконец добрались до дому, близнецы понеслись к телевизору, который им разрешалось смотреть лишь по специально отведенным для этого дням. В приступе бунтарской отваги Хью решил, что ему плевать, специальный это день или нет, и нажал дистанционку (Джорджу и Эдварду было категорически запрещено прикасаться к тому, что имело хоть какое-то отношение к электричеству). Экран вспыхнул, огромная лиловая горилла замахнулась дубиной, ревя: «Убей! Убей! Убей!» Потрясенные прежде невиданным действом, близнецы мешком осели на ковер, прижались друг к другу и дружно сунули в рот по пальцу. Хью подумал, что и сам, когда курил травку, выглядел примерно так же — внешне зачарованный и благостный, но при этом внутренне сосредоточенный.

На кухне царил полнейший бардак. После обеденной возни кресла и стулья стояли как попало, словно танцоры, покинутые партнерами прямо посреди танца. Посуда так и оставалась на столе среди всевозможных луж, лужиц и мелких брызг. Подушка на плите спеклась в тонкий коричневый блин. Когда Хью встряхнул ее за угол, перья внутри зашуршали, как корнфлекс, и ухнули вниз, превратив несчастный предмет комфорта в подобие козьего вымени. С минуту Хью шлепал по ней, подбрасывал и тряс, потом отказался от попыток, положил на кресло и прикрыл газетой.

Наступила очередь стола. Все, что там находилось, липло к рукам, даже тростниковые коврики. Составив посуду в мойку, Хью нацелился на стол бутылкой с моющим средством и дал пробный выстрел. Жидкость оказалась высококонцентрированной, и столешница покрылась пышным слоем пены. Хью смывал, смывал и смывал и в конце концов добился того, что пена распалась на крупные пузыри, которые полетели над столом, заставив Хью расчихаться. То, что осталось, он соскреб лопаточкой для жарки рыбы. По очереди протерев стол тремя тщательно выстиранными и отглаженными кухонными полотенцами, он выпрямился, чтобы полюбоваться делом своих рук.

Столешница, прежде светлая и почти зеркально-гладкая, выглядела тускло, пятнисто и в целом нездорово.

— Чтоб ты провалился, мать твою! — с чувством сказал Хью столу.

Мрачно закурив, он начал заполнять моечную машину грязной посудой так грубо и небрежно, что у первой же чашки откололась ручка. Горилла в гостиной то вопила как резаная, то взревывала пароходной сиреной, и вдруг ни с того ни с сего Хью пришло в голову, что с момента ухода Джулии телефон так ни разу и не зазвонил. С некоторых пор звонки наводили на него страх, но еще страшнее был мертвый телефон. Это оказалось последней каплей. Подчиняясь могучему импульсу, Хью набрал номер Джеймса.

— Вилла Ричм'н слушать, — сказал голос миссис Ченг.

— Мистера Маллоу, пожалуйста.

— Джеймс тут нет.

— Тогда мисс Бейн.

— Кейт работать.

— А когда вернется мистер Маллоу?

— Моя не знать. Они не говорить. Что передавать?

— Ничего, — вздохнул Хью. — Я звоню не для того, чтобы передавать, а чтобы поговорить с живым человеком!

Наконец появилась Джулия с яблочным пирогом, купленным во французской кондитерской в Сент-Джайлзе.

— Боже мой, Хью! Они что, плохо себя вели? — воскликнула она при одном взгляде на мужа.

Полный счастья уже оттого, что кто-то рядом, Хью кротко взял всю вину за случившиеся беды на себя (в том смысле, что подзадоривал близнецов). Он даже ухитрился спросить, как прошел обед. Оказалось, в лучшем виде.

— Заодно мы составили план трех следующих передач. Это просто изумительно! Когда рядом человек бурлит от идей, и тебе в голову начинают приходить идеи. Невольно вспомнишь первые дни нашего знакомства. Рядом с тобой мне думалось, что не обязательно всегда и во всем соблюдать условности.

— Теперь так уже не думается, — констатировал Хью. — Теперь я воплощенная условность, потому что ты со мной свыклась.

— Конечно, свыклась, что тут плохого? Мы ведь давно уже не чужие люди, а… Господи, что с подушкой?!

— Пала смертью храбрых. Не ругай их, ладно?

— Что? — Джулия перевела взгляд с подушки на Хью. — Я никогда их не ругаю. Я объясняю, что правильно, а что нет. Кто-нибудь звонил?

— Никто.

Бросив подушку, Джулия подошла к Хью и привычным жестом положила руки ему на плечи. Глаза ее за толстыми линзами очков казались огромными. Они были очень серьезны.

— Дорогой мой, я знаю, знаю, как тебе сейчас нелегко. Человеку вообще нелегко меняться и приспосабливаться. Но ведь жизнь продолжается, верно? Нужно как-то жить и дальше: дать детям образование, по-прежнему окружать себя красивыми вещами, выезжать в отпуск — и если мы хотим, чтобы именно так все и было, придется поменяться ролями. Я ничуть не возражаю против перемен такого рода, я к ним готова и могу принять на свои плечи большее бремя, чем несла до сих пор. А главное, это ничуть не изменит моего отношения к тебе. А вот твое ожесточение может его изменить. Ожесточения я не вынесу, понимаешь?