Заклятие слов - Биргер Алексей Борисович

– Интуиция, – сказал я. – Мне кажется, что вы, с вашим знанием читательского спроса, могли бы вычислять подобные вещи, и не прибегая к сложным и, извините, в какой-то степени сомнительным расчетам.

– Вы еще убедитесь, надеюсь, что они совсем не сомнительны, – сказала она. – Но…

– Но давайте вернемся к вашим поискам! – быстро сказал я. – Мне безумно интересно!

– Я решила вернуться к тому, с чего все начиналось. К “Ночи на гробах” Шихматова и к Юнгу. И все оказалось очень просто. Вот номер Шихматова, данный при перерегистрации 1927 года. Ф-1А. 22.6.Ш41. Я решила поглядеть, кому по регистрационным номерам 1927 года принадлежало сорок первое место на двадцать вторых шкафах шестых полках в других фондах. Я все фонды перебрала. И вот я обнаруживаю, что в фонде новых поступлений, Ф-ОН, шестая полка двадцать второго шкафа принадлежала букве “М”, а сорок первое место – это поэма Маяковского “Хорошо!”, самое первое ее издание.

– При чем тут Маяковский? – изумился я.

–Я тоже сперва не понимала. Но все же решила перелистать книгу. И прямо ахнула! Вы помните то место, где Маяковский встречается с Блоком?

– Погодите!.. – я тоже начал понимать. – Он встречает “мертвого”, в смысле, совершенно убитого горем и раздавленного, Блока, который сообщает, без всякого выражения: “Сожгли мою библиотеку!” Так?

– Совершенно верно. И обратите внимание на это совпадение: Блок говорит о сожженной библиотеке, а я разыскиваю библиотеку, составленную из якобы сожженных книг Новикова! Ладно, пошли дальше. Как называлось имение Блока, в котором разбушевавшиеся мужики сожгли его бесценную библиотеку?

– Шахматово.

– Точно, Шахматово. Я начинаю искать, что в те же годы могло быть издано о Шахматове. И ничего не нахожу. Проглядываю все еще раз. И обнаруживаю, что кто-то из моих предшественников просто ошибся, описался, заполняя каталожные карточки – написал “Шихматово” – и в общем алфавитном каталоге книга “Шахматово. “Милая Россия” Блока: путеводитель по культурному заповеднику” оказалась непосредственной соседкой “Ночи на гробах” Шихматова!

– Странно, как все замыкается на довольно ничтожной, давно забытой книге, – сказал я.

– Не замыкается, а отворяется через нее, – поправила меня Татьяна. – Она оказалась на пересечении мощнейших силовых линий, вот в чем дело. Сама по себе она может ничего не значить, но точка пересечения, на которую она указывает, значит очень много. А может быть, все дело в том, что именно через это произведение дошли до многих русских читателей, минуя цензурные препоны, те идеи Юнга, которые уже были известны “посвященным” и на которые, в числе прочих, и Новиков опирался, в своей просветительской деятельности. И пусть эти идеи были изложены вяло, косноязычно, многословно и уродливо – заряд, содержащийся в них, все равно сработал…

– Идеи Юнга, идеи Новикова… – пробормотал я. – Погодите, но, если сложить все вместе, да еще припомнить символику масонов и розенкрейцеров, а “розенкрейцер” и переводится как “приверженец, рыцарь креста из роз”, то все указывает на “Розу и Крест” Блока? Получается, вам сигналили со всех сторон, что в “Розе и кресте” Блока кроется разгадка тайны исчезнувшей библиотеки? Вы это хотите сказать?

Она не успела ответить, потому что ворон, до того, казалось, совсем задремавший на руке Татьяны, вдруг встрепенулся и крикнул:

– Р-розенкр-райнц!

С безупречным, надо сказать, немецким произношением.

Мы помолчали, пока эхо вороньего крика, с минуту-другую отдававшееся под сводами хранилища, совсем не угасло, а потом Татьяна проговорила, глядя куда-то вдаль, словно мимо меня и забыв обо мне:

– Да… Если помните, в самом конце у Блока появляется образ “креста над вьюгой”. Вот к этому “кресту над вьюгой” все и сводилось. И то, что Бертрана тянет к “рыцарю северных стран”, Гаэтану, и то, что сюжет “Розы и креста” непосредственно связан с разгромом секты альбигойцев, которых многие считают одним из ответвлений розенкрейцеров и масонов, а то и предтечами масонов, передавшими масонам свои тайные знания, когда их стали выдавливать, сжигать на кострах, вырезать поголовно целыми городами и селами, не щадя ни женщин, ни грудных детей. Блок ведь цитирует слова папского легата, которого рыцари спросили, кого убивать, когда они возьмут альбигойский город Безье: “Режьте всех. Господь сумеет отличить своих от чужих.” Но и если отбросить все взаимопереплетенные намеки на нечто тайное, которое Блок имеет в виду, всю сложную символику и исторические отсылки… Надо просто вжиться в этот образ, “крест над вьюгой”, зримо представить его, ощутить. Просто увидеть, и все… Меня этот образ преследовал – именно как образ, ничего более, он вставал передо мной, упругий ритм слов рисовал его, словно кисть живописца, и все сильнее было внутреннее ощущение, что за этим образом и кроется окончательная разгадка…

И она стала декламировать, медленно и размеренно, тем “пустым” голосом, которым сам Блок любил читать стихи, предоставляя слушателям окрашивать в различные эмоции четко доходящие до них слова (кто слышал немногие сохранившиеся записи Блока, тот живо вспомнит и представит):

“Всюду беда и утраты,

Что тебя ждет впереди?

Ставь же свой парус косматый,

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди”.

Странная песня о море

И о кресте, горящем над вьюгой…

…Слышу я, слышу,

Волны бушуют,

Ревет океан,

Крест горит над вьюгой,

Зовет тебя в снежную ночь!

Она резко оборвала чтение, потом сказала – все так же на меня не глядя:

– Вот так и я пошла в конце концов в эту снежную ночь!..

ДНЕВНИК САШИ КОРМЧЕВОЙ (3)

15 июля.

…Итак, завтра этот писатель приезжает. А мы за прошедшие дни такие горы в библиотеке перелопатили, просто ух! При этом, нам еще приходилось и, что называется, “следы заметать” – вести себя так, чтобы тетка Тася не поняла, что мы ищем и на что мы нацелены. Откуда мы знаем, что вокруг нас происходит? Вдруг тетке резко не понравилось бы, что мы суем нос в ее дела и пытаемся разобраться в происхождении ворона, и она начала бы нам мешать? Да и с самим Артуром надо было соблюдать осторожность. Мы уже поняли, что ему палец в рот (то есть, в клюв) не клади. Вот у нас постоянно и лежали на столах разные посторонние книжки, которыми мы прикрывали те, которые были нам действительно интересны.

Хотя без накладок не обошлось. Вот, скажем, я взяла несколько книг Уильяма Батлера Йейтса, чтобы почитать те стихи, которых еще не знаю, и вообще, поглядеть, что он там писал, кроме того, что мне так нравится. И надо ж было, чтобы тетка Тася проходила мимо нашего стола как раз тогда, когда у меня Йейтс был открыт на таком цикле стихов, который называется “Признания женщины”! Тетка просто озверела, сразу выхватила у меня книгу и сказала, что мне это еще рано читать. А я толком и заглянуть-то не успела, я как раз на этот цикл перелистнула, с “Плавания в Византию”, о котором Бредбери тоже пишет, в “Вине из одуванчиков”. Что, мол, его великий город, его Византия – это маленький американский городок его детства, и возвращение памятью в этот городок для него и есть плавание в дивную столицу могучей империи, где молодость и золотые певчие птицы, сделанные искуснейшими мастерами…

А у нас именно та пора, если подумать, разгар лета, пора “вина из одуванчиков”, даже в центре города она чувствуется, своими запахами и красками, и точно так же, как у Бредбери, ты чувствуешь, что это – пора чудес, что где-то рядом есть и “машина счастья”, которая вдруг берет и превращается в машину горьких страданий, и “машина времени”, и самое настоящее колдовство…

В общем, тетка выхватила у меня книгу и сказала, что мне это еще рано читать. Самое обидное, говорю, что я едва-то одним глазком на эти стихи взглянуть успела. Я еще попробовала поспорить с теткой Тасей, говорю ей, что пусть она МТВ включит, где некоторые группы такоо-ое изображают в своих видеоклипах и о такоо-ом поют, да и вообще практически в любую газету заглянет, даже в самую нормальную, какие там странички советов по интимной жизни, я уж не говорю хоть об этой московской знаменитой “Храм бесстыдства”, которая на всех лотках лежит, хоть о некоторых наших местных… Так чего я такого страшного и недозволительного для себя могу узнать? Тетка малость задымилась и высказалась в том плане, что поэзия – это совсем другое, у нее есть особая сила воздействия, потому что она завораживает своей музыкой и действует на такие центры, до которых газеты и телевидение не добираются, что они там ни показывай, и тем более это касается Йейтса, у которого есть особая, магическая чувственность… Надо сказать, ее отповедь только больше меня раззадорила как-нибудь добраться все-таки до этих стихов. Все-таки, несколько строчек я прочла. То, что я увидела, немного изменило мое мнение о Йейтсе. Нет, женщин он понимал намного лучше, чем мне поначалу думалось. Хотя все равно он получается “кобель”, как сказала бы моя бабушка.