Укус скорпиона - Виталий Пищенко

Я повернулся и, подойдя к двери, закрыл ее на ключ. Затем прошел в другую комнату, отсоединил от «саркофага» преобразователь и сжег его из бластера. Сам лучемет я разнес на мелкие кусочки тяжелой металлической пепельницей и лишь тогда перевел дух.

На душе было муторно и гадко, но я понимал, что иначе поступить не мог. Склонился над Маргарет и перевернул ее на спину. Она не дышала…

В дверь громко постучали.

— Мисс Клейн, к вам полиция. — Это был голос администратора.

Я поднялся с колен.

— Она никуда не выходила, — раздался шепот из-за двери. — Может быть, мисс сейчас с тем мужчиной?

Снова раздался стук.

— Откройте! Полиция! — донесся до меня голос Хэлтро-па. — Хопкинс, вы там?

Я сидел на кровати и тупо смотрел в пол. Делать ничего не хотелось, странная апатия овладела мной.

Что-что, а выломать дверь полицейские смогут и сами…

Уровень 2

СВОБОДНОЕ ОГРАНИЧЕНИЕ

Скрежет тюремной решетки меня раздражал. Возникало ощущение, что этот звук начисто сдирал кожу, выставляя напоказ обнаженные, звенящие, как высоковольтные провода, нервы.

Вот уже почти восемь месяцев, как я терпел это надругательство над своей личностью. Я сыпал проклятия в лицо надзирателям, получая в ответ лишь ехидные улыбочки, я требовал встречи с начальником тюрьмы и грозился написать в Конгресс, я объявлял голодовку…

Иногда меня били, иногда вообще не обращали внимания, но чаще всего смеялись: нагло, во весь голос, наслаждаясь своим превосходством, дающим им право на унижение — и физическое, и моральное.

Я бы мог смириться даже с унижением, не будь этого противного, леденящего кровь скрежета. Он стал моим проклятием, наказанием за великий грех, совершенный мною. И уже не имело значения, что, совершая его, я думал о благе человечества. Я заполучил свою Голгофу — закономерный итог трудов праведных, я нес свой крест и уже готов был сойти с ума.

И все же сделать это мне не дали. Не знаю, была ли то милость Господа или козни дьявола? Впрочем, какая разница? Главное, сбылось то, на что я, несмотря ни на что, надеялся. А иначе ради чего жить? Ради тюремной похлебки, которую в меня чуть ли не насильно вливали, или же ради никчемной работы, создающей видимость хоть какой-то деятельности? Разумеется, нет.

По-моему, у слова «жизнь» есть всего один синоним — надежда. Мы это не всегда понимаем, но так оно и есть. В надежде на лучшие времена мы вырастаем, стареем и, так и не дождавшись исполнения заветных желаний, покидаем этот бренный мир. Отними у нас надежду, и вся Земля превратится в огромное унылое кладбище для самоубийц.

Довольно банальная мысль для человека, отбывающего пожизненное заключение. Но что поделаешь, на этом меня заклинило. В Стрэнке я уже не был человеком, я даже не был заключенным — я стал роботом, имеющим свой порядковый шестизначный номер и узкое пространство-отстойник с подзаряжающим устройством в виде металлической койки.

Поначалу я упорно думал о Маргарет. Нет, не о том, что убил ее, я был абсолютно уверен, что моей рукой водило само Провидение. Я ломал голову над невероятным изобретением мисс Тревор и не мог понять даже не то, как ей удалось провести свое физическое тело через «виртал» (на этот счет идеи У меня были!). Нет, мне не давали покоя последние слова Маргарет: «Тебе это, конечно, не удастся. А я принадлежу Двум мирам сразу и на этом не остановлюсь…» Но ведь «вир-тал» вымышлен, в реальности он не существует, как же ей удалось превратить выдумку — этот чертов бластер — в смертоносное оружие? Как? Этого я понять не мог.

Потом наступил день, когда я понял, что биться над этой проблемой уже не в состоянии: голову словно обкладывал толстый слой ваты, мысли путались, мозг готов был разорваться на части. Кажется, я выл и бился головой о стену — не помню… И я запретил себе вспоминать Маргарет и ее невозможное открытие.

А потом пришло избавление…

Оно явилось в виде тучного коротышки неопределенного возраста, совершенно лысого, неприятно пахнущего потом и еще чем-то неуловимым, но столь же отвратным. Кажется, я тогда подумал, что от него разит смертью.

Коротышка возник возле толстенных железных прутьев моей камеры вместе с надзирателем, которого все в Стрэнке называли Шакалом. И дело здесь было совсем не во внешности (хотя она и соответствовала), а в том, что Шакал любил наносить заключенным неожиданные удары в солнечное сплетение, когда этого не ждешь, а потом, уперев руки в бока, наслаждался видом корчащегося у его ног тела, пытающегося поймать ртом глоток воздуха.

Шакал хмуро глянул сквозь прутья решетки, сунул ключ в замок и… содрал с меня кожу. Когда же скрежет затих и я пришел в себя, коротышка уже находился в камере, а Шакал куда-то исчез, что было не по правилам содержания преступников, отбывающих пожизненное заключение. Но еще больше меня поразила незапертая дверь — это вообще не вписывалось ни в какие рамки. Вот тогда-то я и сообразил, что пришел час моего избавления. Единственное, чего я не знал, какой ценой оно мне достанется. Честно говоря, меня это и не интересовало. Сердце засбоило, а голова закружилась, словно вонючий воздух моей клетки сменили на веселящий газ.

— Эндрю Хопкинс? — полувопросительно-полуутвердительно произнес коротышка.

— Можно просто Энди, — галантно раскланялся я.

Он внимательно посмотрел на мой перебитый нос, будто собираясь его тотчас же выправить, и молча сел на мою же, аккуратно застланную койку. Почему-то мне стало неприятно — это было то немногое, что в теперешней жизни являлось в каком-то смысле моей собственностью. Но, разумеется, я промолчал.

— Уильям Мактерри, — сухо представился коротышка, не подавая руки.

— Или просто Вилли, — добавил я.

Он опять посмотрел на мою переносицу, но, видимо, решив, что никуда она от него не денется, расслабил узел галстука и полез в карман за носовым платком.

— Да, у нас жарко, — сочувственно вздохнул я. — Думаю, подготовка к геенне огненной входит отдельным пунктом в процесс перевоспитания заблудших овец. Как вы считаете?

— Хватит паясничать, — вытирая лоб, ответил Мактерри.

— Упаси боже, разве я могу себе это позволить с государственным чиновником, собирающимся выпустить меня на свободу, — пустил я пробный шар и, кажется, угодил-таки в яблочко.

Поднятая рука коротышки на миг замерла, он опустил платок, наши глаза встретились.

— Я смотрю, вы умный человек, — сказал он. — Это радует.

— Меня тоже, — по инерции ляпнул я и тут же заткнулся.

— А следовательно, мы сможем договориться, — будто не расслышав моей реплики, продолжал Мактерри.

Я окончательно взял себя в руки и… промолчал.

— У меня к вам деловое предложение. Думаю, оно вас заинтересует. — Он вытер лысину платком и, с отврашением кинув его под кровать, неизвестно откуда, словно фокусник, Достал новый. — Мы можем вытащить вас отсюда, разумеется, при определенных обязательствах с вашей стороны.

— Я согласен.

Мактерри удивленно изогнул бровь.

— Вы не хотите…

— Абсолютно. Пусть даже вы — посланник сатаны. Не думаю, что в преисподней хуже, чем в Стрэнке.

— Легкомысленность — страшнейший из пороков, — назидательно изрек коротышка.

— Ерунда. Все зависит от обстоятельств. Тем более что я слукавил касательно преисподней. Не верю ни в бога, ни в черта, а люди всегда предсказуемы.

— Вы мне нравитесь, Энди, — впервые улыбнулся Мактерри, обнажив белоснежные и ровные вставные зубы. — Я люблю трезвомыслящих авантюристов. И все же прежде, чем мы заключим наш… э… скажем, контракт, я обязан вам объяснить суть происходящего.

— Просто скажите, из какой вы конторы и что мне предстоит делать.

— Хорошо, — усмехнулся Мактерри, — буду предельно лаконичен, раз вам так этого хочется.

— Мне хочется поскорее оказаться за пределами этого крысятника, пока я не проснулся, — честно признался я.

— Что ж, постараюсь не будить вас подольше. ЦРУ-«виртал».

— И не надейтесь, что я откажусь.

Белый «лендровер» ворвался в Портервилль со стороны Оливковой авеню, если, конечно, я правильно разобрал надпись на табличке. За окном замелькали одноэтажные домики: ухоженные и утопающие в зелени.

— Куда мы сейчас? — спросил я у Мактерри.

— В Сан-Франциско. Потом самолетом в Вашингтон.

Я кивнул и откинулся на спинку сиденья.

Эйфория уже прошла. Вместе с первым глотком свободы я отрезвел, и тогда в моей голове зароились десятки, нет, сотни вопросов. Но лезть с ними к коротышке-освободителю было по меньшей мере глупо. То, что я должен знать, мне сообщат, когда это будет необходимо. Не раньше и не позже. А от минимума, который я уже мог знать час назад, сам же и отказался…

И все же я был неимоверно рад. То же самое, наверное, испытывает висельник с продетой в петлю головой, внезапно услышавший слова о помиловании. Да, я был на свободе! Я упивался ею, пялясь по сторонам и радуясь каждой встречной машине, каждому ребенку, копошащемуся в песочнице. Я читал вывески на магазинах, указатели на домах, рекламу на щитах и проносящихся мимо грузовиках. Я — уже никогда не надеявшийся снова увидеть все это!