Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов

селедкой, пряниками, водкой и еще бог знает чем. Возле вагончика, как на глухарином току, всегда людно. Дрюня с рыжими усами, в лампасах, с золотыми погонами и портупеей просит бутылку водки, поедает Таньку глазами.

– Тьфу на тебя, Танька! – говорит он, щелкая пальцами. – Цветешь и пахнешь!

Сохнут по ней, сватаются. Она смеется, отшучивается:

– Рано еще. Вон баба Дуня в семьдесят лет только замуж собралась. И я как поумнею, так и найду кого-нибудь завалященького.

– Выходи за меня, – уговаривает чуть не каждый день двадцатилетний шофер местного коммерсанта. – На «мерседесе» возить буду.

– Еще чего! – кокетничает Танька. – У меня ноги, слава богу, здоровые.

Студентка юрфака Эвелина Изварина покровительственно относилась к Татьяне, веселой красавице-простушке. Ева любила, чтобы ее сопровождали, оттеняли шик прически и маникюра, слушали студенческие байки. В глазах Татьяны Эвелина была богачка, красавица, живущая в недосягаемом мире исключительно богатых и ученых студентов. А что у Татьяны? Восемь классов, ларек да пьяные казаки, дома помидорные грядки, полуголодные поросята и больная мать.

Однажды Ева взяла Татьяну с собой в областной центр. Целый день водила подругу по магазинам, по центральному рынку, помогая выбрать косметику, колготки, туфли на шпильках. Умная Ева умела найти и подешевле, и по моде. А вечером Эвелина пригласила подругу на вечеринку в общежитие.

В тесную комнату набилось человек двадцать. Сидели на кроватях и на полу, на стопках книжек, на ящиках, двое угнездились на трехлитровых банках, барышням уступили табуретки и стулья. Богатые студенты притащили ливерной колбасы и кильки в томате, вяленой тарани, сала, луку, пирожков, конфет и множество бутылок портвейна. Ели, пили и разговаривали, перебивая друг друга. «Веселые ребята, – отмечала про себя Татьяна. – И негордые».

Дурачились кто во что горазд. Тонкошеий очкарик с голосом и манерами университетского профессора уморительно принимал экзамен. Толстенький армянин очень похоже изображал Брежнева и Сталина. Пели воровские песни и «Мурку», конечно.

Иван Жеребцов не сводил глаз с Татьяны и, кажется, только ей одной пел под гитару:

Ах, эти черные глаза-а-а

Меня пленили.

Их позабыть никак нельзя-а-а —

Они горят передо мной.

Ах, эти черные глаза-а-а,

Кто вас полю-ю-юбит,

Тот потеряет навсегда-а-а

И счастье, и покой.

Разгоряченные и хмельные парни и девушки танцевали, прижимаясь друг к другу и целуясь напропалую. И Татьяну целовали в шею, в ухо, в губы. Она хохотала и колотила кулаками нахалов. Потом крутили бутылочку в кругу. Два раза крутил Иван, и оба раза горлышко показывало на Татьяну. Она держала руки по швам, а Иван, обняв ее за щеки ладонями, целовал в губы долго, старательно. Веселились до петухов, а утром на жигуленке Иван увез Татьяну на отцовскую дачу.

Эвелина встретила Жеребцова осенью в университетском скверике. Она не видела его после летних каникул. Оглядела с ног до головы. Прищурилась хитренько:

– Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?

– Какая землячка?

– Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.

Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:

– Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?

Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в Загряжск и клялся, что обязательно приедет, что любит. На перекрестке у монастыря Татьяна обреченно поцеловала Ивана в щеку, не веря ни одному его слову, прыгнула по-козьи и резво помчалась к дому.

Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.

Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.

Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?

С замужеством тоже не клеилось. Года два пожили с Дрюней, промаялись. Он хороший и ласковый, а для семейной жизни никудышный, лодырь и пьяница. Все в лампасах, по чужим хатам, по собраниям да застольям казачество возрождал.

Малышевский – бабья слабость, из жалости больше приняла его, а толку меньше, чем от Дрюни. Екнуло сердце у Татьяны, когда в Загряжск приехал Иван Жеребцов с Эвелиной. И больно, и обидно, и горько было видеть его, благополучного, с молодой женой, бывшей подругой. Очень уж постарались молодожены не узнать Татьяну с детской коляской на узком тротуаре.

Через много лет вспомнил Татьяну Жеребцов. Вскоре после назначения ее директором Загряжского городского рынка он позвонил ей: «Мне нужно поговорить с тобой, я заеду». Сам за рулем, Иван Ильич подкатил к конторе рынка и, распахнулв дверцу, пригласил Татьяну: «Садись, покатаемся».

Джип долго петлял вверх по Дону. Стоял май, тихий и теплый. Остро и пряно пахли тополя, дышали миндалем дички яблонь и груш. Гулко отдавалась по пойме гремучая дробь дятла, резко и отчетливо сверлил тишину соловей, в камышах прыгали караси, серые цапельки чутко сторожили добычу. Редкие баржи трубно кричали издалека. Небо мягко давило нарастающим зноем, долгий день купался в ослепительной синеве.

Иван Ильич свернул по узкой дороге к реке, на промытый волной песок.

– Господи, хорошо как! – восхищенно прошептала Татьяна, выходя из машины.

Она разулась, бросила туфли на лопухи и, взвизгивая, помчалась по кромке воды, сверкая розовыми пятками. От ветра ситцевое платье надувалось пузырем, высоко заголяя сильные смуглые ноги.

Иван Ильич сел под старой корягой, не спеша закурил и молча смотрел на Татьяну. Она ходила по песку, собирала ракушки и, ловко изогнувшись, далеко бросала