Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев

class="p1">Петро кулаком выбил фанерку в одной из шипок, плоскогубцами выдернул петлю. Замок был простой, открылся гвоздем. Петро швырнул его через забор и помчался на автобазу — опаздывал.

Вечером он рассказал о замке жене. Та погладила мужа по щеке, засмеялась:

— Подружка, со мной жила. За ней один парень с нашего завода ухаживал. Подружка-то моя уехала перед нашей свадьбой, а он, видно, не знает да все продолжает шутить…

Шутки так шутки. Юмор — вещь хорошая. Смех, говорят, даже производительность труда на два процента поднимает.

Петро обычно просыпался очень рано. Рядом лежала женщина, его жена. Он будил Нюшу, и та сердилась, холодно говорила:

— Черт тебя поднимает в такую рань. Не даешь нормально поспать…

Петро выходил на улицу, курил в одиночестве. Сквозь паутину голых тополиных ветвей глядела холодная луна. Отражая ее свет, матово синели вдалеке горы. Прихваченная морозцем трава похрустывала под ногами.

Домой после работы Петро не торопился, загонял свой самосвал под навес и сидел в кабине до тех пор, пока не выдворял его за ворота дядька Иван, ночной сторож. А бывало, засиживался Петро за кружкой пива в кругляшке, отводил душу с дружками-товарищами. Плохого о жене не говорил, а когда кто-нибудь интересовался его житьем-бытьем, отвечал очень коротко:

— Все в норме. Баба у меня добрая. Не кричит, даже когда с вами посижу.

Дружки завидовали: повезло с женой мужику. Но завидовали-то зря: жена была доброй до тех самых пор, пока ее жизнь за хвост не цепляла. Весенними вечерами соседские мальчишки частенько бросали в окошко камешками.

— Ира, это опять твои мушкетеры, — возмущенно говорила Нюша таким тоном, будто дочь — сама по себе, а ее, матери, дело сторона, будто она, мать, человек чужой, посторонний.

После рождения второй дочери дали Петру хорошую квартиру, далековато, правда, от работы, в одном из новых микрорайонов.

Жена ворчала:

— Не мог добиться, чтобы не загоняли на край города. Тебе, передовику, могли бы и в центре города квартиру выделить…

Петро молчал, думал: «Три комнаты, горячая вода, газ, школа, ясли — в двух шагах. Чего еще надо человеку?..»

Думал и молчал, знал: стоит заикнуться, как жена застрочит обкатанными, давно готовыми словами, соберет все: и частые его командировки и поздние возвращения домой, и то, что другие зарабатывают больше, и…

А внешне была вполне приятная картина семейного благополучия. «Душа в душу живут», — не раз слышал Петро брошенные вслед ему слова. Жена хвалилась перед соседками: «Все у меня как у порядочных: и дети от законного мужа, и мой Петр почти не пьет, уважает меня… Хорошо пристроилась».

Говорила она не «устроилась», а именно «пристроилась», как говорят с хитрым житейским смыслом: удачно пристроил сына в институт, внучку — в садик, родственника — на доходное место…

Но выдавались — и не редко — уютные домашние вечера, и тогда казалось Петру, что любил он свою поседевшую, раздобревшую жену. Однако вскоре же приходил к мысли: его чувство не похоже хотя бы на ту любовь, про которую читал в книжках, потому как сам не изведал настоящей привязанности ни к одной женщине.

Не любовь была — сосуществование.

Жене он не говорил об этом: не хотел или боялся расстраивать, сам не знал. Детей — любил и жалел. Им расти надо, а без отца рассчитывать на сыр с маслом трудно.

Когда выдавалась свободная минута, Петро жарил, парил, варил, мыл полы. Жена принимала это как должное, благодарности от нее не ждал, скорее, наоборот. Как-то вытер чистым полотенцем окно, так она раскричалась:

— Кипятила, кипятила, а ты… Трудно же стирать, если бы ты знал…

А он подумал: «Как жить с тобой трудно, если бы ты знала…»

Раз всю ночь громко и торопливо била с крыш капель. Нудно всхрапывала жена. Петру не спалось. Вспоминал он свои поездки: спокойную созерцательность джалал-абадских улиц, тишину переулков Нарына, суетливость ошских базаров. И показалось ему, что всю жизнь прожил он на берегу быстрой и светлой реки, но ни разу в этой реке не искупался…

Нюша покою тихо радовалась, а он не любил дремотную жизнь. Дружков Петра жена знала только по его рассказам, заочно: за километр от дома красный свет включала, чтобы, значит, в гости никто не заявился, чтобы не дал перебоя привычный такт семейной жизни.

«У нас с тобой, Петенька, психологическая несовместимость в жизни», — не раз говорила она. Петро, жалея себя, думал: «Не в психологии, видно, дело, а в том, что меня еще иногда на танцы тянет, тебя же — в теплую постель…»

Через несколько годочков приучился Петро летом спать под толстым пуховым одеялом, перестал даже на футбол ходить. Дружки утром о матче расскажут, и ладно…

Думал мужик и решил: дети за дурных родителей не в ответе. Растить их надо вместе с Нюшкой. От жены можно убежать, а от своей совести не скроешься. Детям — жить.

ОТЕЦ И СЫН

В родную деревню из мест заключения вернулся некто Константин Б., мужчина молодой и высокий, с ясным взглядом каких-то уж очень доверчивых глаз. Укатал его в края суровые и строгие дружок, односельчанин… Ну, дружок не дружок — сосед, заполошный, крикливый мужик, которому деньги понадобились для того, чтобы от нелюбимой жены подальше смотаться.

Костя-то поначалу руками-ногами отбивался, отказывался, не хотел пачкаться, да через некоторое время сломался. Уговорил проклятущий сосед. Тайком привезли полнехонький грузовик колхозного сена и толкнули кому-то из своих, деревенских, за шестьдесят рубчиков…

Справедливости ради заметим, что Косте из этой суммы ничего не досталось, не взял он ни копеечки, однако судьи отсчитали ему на полную катушку — за соучастие: Костя шоферил, на его машине и был привезен с дальнего безлюдного участка тот стожок сена. Вроде, никто и не видел, но деревня, сами понимаете, не то место, где можно незаметно увести у соседа старое помойное ведро, а тут целая машина сена.

Считай, Костя сам вину поровну разделил между собой и соседом.

Сидел он долго. Увозили в тюрьму, сыну Вовке был год с маленьким хвостиком, а вернулся, когда пацану шел седьмой год. Полных пять лет отгудел папаша от звонка до звонка, как говорят там. Приехал, парнишку не узнать. На вокзале, при встрече, даже показалось: чужой ребенок стоит рядом с Верой, женой, потому как весь тюремный срок хранила память толстяка-карапузика с большими, всегда очень серьезными глазами. Ходил он, согнувшись, как старичок, ступал осторожными, щупающими шагами и все время держал наготове цепкие ручонки, чтобы в случае чего ухватиться за диван или стул.

К отцу мальчишка привязался так, что даже за дверью узнавал