Время не ждёт - Ваграм Апресян

— Всех нас лодка не удержит. Без меня будет легче ей и вам, товарищи. Держитесь крепко, а я доплыву до берега сам, — и, оставив лодку, исчез за гребнями волн. Через час погибающих спасла случайно проходившая мимо рыбацкая шхуна и. высадила их на берег. Не успев очухаться, друзья кинулись к месту, где уже должен был находиться Володя. Но его там не оказалось. Они взглянули туда, где свинцово-черное небо сливалось с морем, заслоненным еще непроницаемой завесой проливного дождя. Гремел гром, сверкали молнии, вблизи вздымались белогривые лохматые волны.

Друзья переглянулись с тревогой, но никто из них не отважился произнести вслух то роковое слово, которое напрашивалось само собой. Они не чувствовали хлещущего дождя, подавленно озирались по сторонам, вглядывались вновь и вновь в разбушевавшееся море, но ничего и никого, кроме взбаламученной морской пучины, не видели. Встречаясь глазами, каждый знал, о чем думает товарищ.

— Боже мой, да что же это такое! Володя, Володя!.. — застонал кто-то, схватившись за голову.

Волна прибила лодку к берегу. Володя же не появлялся.

— Эх, дьявол! — закричал Щербаков, кусая пальцы. — Мы виноваты, мы... И зачем его отпустили, из-за нас, дураков, он... пропал... Беги за Николаем, — вдруг обернулся он к Андрееву, сам не зная, что может сделать брат Володи, когда было уже очевидно, что Володя погиб, погиб глупо и бесцельно.

— Ужас, а?.. Ужас, какой ужас, какой ужас!.. — повторял пересохшими, дрожащими губами смертельно бледный Игнатьев. Чем больше он вдумывался в суть происшедшего, тем яснее видел перед собой живого Володю, сильного, красивого, разносторонне одаренного. Вдруг страшная догадка поразила Игнатьева: «А не совершил ли он то, что хотел сделать тогда... с ядом? Неужели? Так вот почему он не захотел плыть вместе, отделился от нас!» Однако Игнатьев не собирался говорить о своих предположениях, чтобы уберечь память товарища от ненужных попреков в самоубийстве.

Щербаков снова истерически закричал на Андреева, требуя, чтобы он сбегал за Николаем. Андреев виновато потоптался на месте, потом, сорвавшись, ринулся к дому Наумовых. Но не успел он отбежать и двухсот шагов, как его настигли крики товарищей. Он оглянулся, не понимая, чего еще от него хотят, но, увидев, что все четверо машут ему руками, повернул обратно. Когда Андреев, запыхавшись, добежал до повеселевших друзей, по синевший Володя, дрожа всем телом, уже выходил на берег, отряхиваясь и виновато улыбаясь. Жив! Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что видел, как шхуна спасла друзей, успокоился и решил «покататься» на волнах.

Игнатьев обнял его, целуя, обозвал сумасбродным и выругал за злую шутку над товарищами.

Володя и Александр застали в доме Наумовых Анатолия и Николая. Старшему из четырех друзей детства — Николаю, исполнилось 26 лет. Каждый из них шел своей дорогой. Николай был землемером, Белоцерковец учился в институте инженеров путей сообщения, Игнатьев сначала поступил в Военно-медицинскую академию, но профессия врача оказалась ему не по душе. Он не выносил вида крови, поэтому через год оставил медицину, поступив на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. За три года Игнатьев прошел всего три семестра, а затем вовсе прекратил учебу, отдавшись работе в подполье. Володю же потянуло к стихотворству.

Володя побывал в Могилевской губернии, где наблюдал страшный голод среди крестьян и написал о нем ряд стихотворений. Игнатьев и Белоцерковец с разрешения автора, уютно устроившись в креслах, принялись читать его стихи.

В сибирских стихотворениях Володя обращался к товарищам по революционному кружку, призывая их «сразить тунеядцев», «низвергнуть тирана — палача отчизны любимой».

Вдруг Володя прервал Игнатьева, показывая в окно и говоря:

— Смотрите, смотрите, узнаете?

Небо и парк чисто омыты дождем. Мимо дома шел на прогулку желтолицый щуплый офицер с высокой поджарой дамой. Покручивая усы, он задирал ноздреватый нос и принюхивался, словно чуял запах вкусного.

— Царь?

— Он самый. Легок на помине, — ответил Володя.

— И он прогуливается без охраны?

— Иногда. Впрочем у дверей телеграфа всегда стоят его конвойцы. А в парк можно проникнуть только через забор, что мы с вами и делали иногда. Помните фазанов?

Царь скрылся в парке. Игнатьев и Белоцерковец снова принялись за чтение стихов. И чем больше они читали, тем больше недоумевали. Володя говорил уже не своим голосом. Стихи его были полны тоски, уныния. Он явно, подчиняясь духу времени, перепевал модных модернистов.

Вечером Игнатьев и Белоцерковец уехали в город.

— Что ты думаешь о Володе, Толя? — спросил в поезде Игнатьев.

— Я не совсем разобрался в нем. Он какой-то странный, неуравновешенный, противоречивый.

— Верно, — отозвался Игнатьев. — Я много думал о нем и прежде. А теперь, кажется, разобрался. Ты заметил, сколько у него чувства в стихотворениях? На десять иных поэтов хватит. Правда техника слаба. И кипучие страсти, и слезы, и ярость и бессилие — всего хватает сверх меры. Эта учительница Наташа, что вышла замуж за попа, совсем выбила его из колеи. Не понимаю я женщин: взять и отвернуться от такого красавца и выйти замуж за пьяницу-попа. Уму непостижимо! За-агадочные же бывают женщины! А Володя — человек абсолютных крайностей. Ну как, скажи на милость, поставишь рядом его сегодняшнюю фантастическую отвагу в бушующем море и его сентиментальную лирику? Говоря словами. Пушкина, в Володе уживаются могучий конь и трепетная лань. И эта раздвоенность в наш век резких политических размежеваний, боюсь, не приведет к добру.

Игнатьев не случайно заговорил о политической активизации общественных сил страны. Двадцатый век, в отличие от только что минувшего XIX века, ознаменовался мощным и организованным забастовочным движением пролетариата, боевыми выступлениями против самодержавия.

Путиловские рабочие, в частности «Василий Иванович», с которыми Игнатьев встречался конспиративно, каждый день приносили новые вести о произволе администрации, о жизни рабочих, ставшей для них нестерпимой, о столкновениях с мастерами, с дирекцией. Однажды «Василий Иванович» сообщил, что поп Гапон вербует рабочих в свою организацию, устраивает для них лекции с волшебными фонарями, проводит читку книг, организует вечеринки; все это делается, конечно, с дозволения властей. И есть еще немало людей, которые идут на эту приманку и к тому же тянут за собой других.

— Что же мы конкретно должны делать? — спросил Игнатьев, выслушав рассказ «Василия Ивановича».

— А вот что, — ответил тот, доставая из кармана небольшую, сложенную вчетверо бумажку.—Это прокламация Петербургского комитета партии. Ее печатают кое-где, но и нам велено размножить, да побольше.

...В комнате, где когда-то проходили занятия «электрического кружка», кипит работа. На столе, на котором раньше находилось динамо, теперь лежит гектограф. Вокруг стопочками разложены пробные оттиски, тут же положен ролик для накатки бумаги, стоит склянка с гектографической краской.

— Теперь как будто хорошо, Толя, — сказал Игнатьев. Белоцерковец взял из его запачканных рук бумагу и прочел неудавшееся в пробных оттисках место: «...Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку — только таким путем можно завоевать свободу». — Пожалуй, можно печатать, — соглашается он.

Всю длинную январскую ночь друзья перепечатывали прокламацию Петербургского комитета большевиков. Утром пришел «Василий Иванович», снял шубу и гимнастерку, обложился листовками и отправился распространять их. Белоцерковец отнес гектограф на чердак, сжег в печке пробные оттиски, а Игнатьев, умывшись и приведя себя в порядок, ушел домой.

Рано утром девятого января Наумовы зашли к Игнатьеву, внеся в дом крепкий морозный воздух.

— Мы беседовали с гвардейцами, — радостно сообщил Володя, — и они обещали, если их вынудят, — стрелять выше голов людей.

— В первый раз, а во второй раз — ниже? Эх, Володя, и ты царским гвардейцам поверил? — заметил Игнатьев скептически.

— Пойдем с нами в Александровский сад и ты увидишь, что гвардейцы не станут стрелять в народ.

— Я должен быть в другом месте, — сказал Игнатьев.

В числе многих других большевиков Александру было поручено сопровождать шествие рабочих и уговорить их не ходить с петицией к царю.

У Певческого моста дорогу к Зимнему дворцу загородил конный отряд кавалергардов. С обнаженными палашами в руках охраняли они проезд на Дворцовую площадь. Народ шумел, требуя пропустить его к царю.

— Не пустят вас к нему, наивные вы люди, — обратился Игнатьев к близ стоящим. — У Нарвских ворот на такую просьбу рабочим уже ответили пулями в грудь.