Время не ждёт - Ваграм Апресян

Придя в очередной раз в гости к Ольге Каниной, Игнатьев попросил ее исполнить песню о тысячелетии России — «На самом кургане». Остальные гости поддержали Игнатьева, но Канину не нужно было и просить. Она дня не могла прожить без музыки, а при гостях охотно исполняла все, что просили. Чуть запрокинув голову, Канина запела под собственный аккомпанемент чистым сопрано:

На старом кургане, в широкой степиПрикованный сокол сидит на цепи.Сидит он уж тысячу лет,Все нет ему воли, все нет.

И грудь он с досады когтями терзает,И каплями кровь из груди вытекает,Летят в синеве облака...А степь широка, широка!..

Как и все присутствующие, Игнатьев сидел, забыв обо всем на свете, находясь во власти музыки. Канина исполняла песню с берущим за сердце темпераментом, и Игнатьев следил за ней с каким-то новым, незнакомым ему раньше, чувством заинтересованности. Он несколько раз встречался с ней, но как-то мимолетно, в водовороте дел, и не обращал на нее особого внимания. Затем он заметил в ней что-то своеобразное, оригинальное. Теперь, облокотившись на стол, он глядел на Канину и слушал, изучая черты ее подвижного лица, улавливая каждую нотку ее чистого мелодичного голоса, не упускал ни одно движение ее маленьких гибких рук, свободно и грациозно бегающих по клавишам.

Слушателю не возбраняется глядеть на певицу, сколько душе угодно. Игнатьев пользовался этим скромным правом, как и остальные. Но у «Магды» большие проницательные глаза, в которых замерцал голубой лукавый огонек. Она нагнулась и шепнула что-то «Соне» на ухо. Та улыбнулась, взглянула на Игнатьева и ответила коротко: «Похоже».

Канина снова начала играть и петь. Ее репертуар обширен. Гости слушали ее молча, а когда она заканчивала арию или романс, ее просили петь еще и еще. Минут сорок длился концерт «Ольги», и вдруг она прервала игру:

— Что это я все одна, да одна, — сказала она, повернулась на круглом вращающемся стуле к «зрителям» и, подбоченясь, засмеялась. Повернувшись снова к пианино, она ударила по клавишам:—Давайте все, — и запела. Однако никто не осмелился составить с «Ольгой» партию, и она, докончив песню, закрыла крышку пианино.

Наступила тишина. Девушки начали беседу о чем-то своем, а Сагредо заговорил с Березиным о решениях четвертого съезда партии, вновь усилившего разногласия большевиков с меньшевиками, несмотря на объединительную миссию съезда. Анализируя корни разногласий на съезде, Сагредо говорил о единственно правильной тактике ленинцев, отстаивающих идею гегемонии пролетариата в революции, ругал меньшевиков. Березин сообщал ему об активизации эсеров-террористов. В ответ Сагредо досадливо покачал головой, выразив сомнение в успехе борьбы «героев-одиночек».

— Эти донкихоты, — сказал он, — не хотят понять, что буржуазно-помещичья гидра в России имеет миллион голов, что одиночными выстрелами не убьешь ее, а лишь вызовешь у нее новые приступы слепой, звериной мстительности.

— Верно, это подтверждается множеством фактов, — отозвался Березин и рассказал о свирепостях царских карательных отрядов, действующих в Латвии, на Украине и Кавказе.

Лица собеседников серьезны, нахмурены. Они глубоко переживали поражение революции. О том же думал сейчас и Игнатьев. Он сидел чуть в сторонке, слушал их разговор, но не принимал в нем участия. Он думал о том, о чем говорили Сагредо и Березин, думал о них самих. Полгода назад он не знал их, а теперь они стали самыми близкими ему людьми. И как быстро, просто произошло это сближение! Шесть месяцев пролетели незаметно, но, казалось, они составляли половину всей его жизни. Сколько было за это короткое время впечатлений, тревог и радостей. И все это было совершено и пережито вместе с этими людьми — членами Боевой группы, рядовыми людьми партии, людьми незаурядными, с горячим сердцем, бескорыстными и скромными. Каждый из них каждый день и час подвергался смертельной опасности. Эти «беззаботные» девушки, эта веселая хохотунья Канина обкладывали себя пачками скверно пахнущей взрывчатки и везли ее через живую ограду жандармов таможенных пограничных застав. Страшны были не только жандармы. Девушки могли взлететь на воздух от папиросы пассажира — соседа по вагону. И вот они теперь смеялись и пели, не зная, будут ли завтра на свободе. Никто из боевиков никогда не выставлял своего «я»; верность служения партии требовала скромности, и случись кому-нибудь нарушить ее, — разверзнется пропасть между ним и его сподвижниками. Таковы были новые друзья Игнатьева.

В последнее время Александр пытался разобраться в своих чувствах к новым и старым друзьям, особенно к старым. При встречах с ними он тушевался, не зная, как ему вести себя, отдалялся от них все больше и больше. Оба Наумовы чувствовали это, обижались, укоряли его за длительные отлучки. Игнатьев оправдывался не всегда искренне, все явственнее ощущая, что пути их расходятся. Николай Наумов стоял совершенно в стороне от политической борьбы. Он стал землемером, добровольно отказавшись от участия в подготовке к революции. Владимир Наумов писал стихи, клокочущие проклятиями самодержавию, выражал свои симпатии к партии социал-демократов, был порывист в своих страстях и взглядах, опрометчив в поступках. С Белоцерковцем Игнатьев поддерживал более близкие отношения, но Анатолий тоже отстранился от дел, которые прежде они совершали вместе. Окончив институт инженеров транспорта, Белоцерковец поступил на должность начальника электросигнализации Царскосельской железной дороги. Связи с ним ослабли.

Все же временами Игнатьева сильно влекло к друзьям юности, и в такие минуты он испытывал разнородные чувства, сознавая при этом силу и превосходство того из них, которое было скреплено узами активной подпольной борьбы с врагами.

Вдруг он услышал голос Ольги:

— Что это вы, Александр Михайлович, сели букой в углу? Подвигайтесь и решите наш спор с «Магдой»: от чего бывает северное сияние? — и, хохоча, потянула его за руки.

Игнатьев вскинул голову, улыбнулся. Погрузившись в раздумье, он не слышал, о чем говорили девушки. По существу он еще мало знал Канину и не привык к мысли, что она тоже накрепко связана с ним общим делом, что она тоже настоящий его друг, верный товарищ по опасной деятельности. При этой мысли ему вдруг захотелось хоть немного задержать в своих руках ее теплые смуглые руки и взглянуть ей прямо в глаза, улыбаясь в ответ ее звонкому смеху.

Володя попросил Александра приехать в Петергоф «по чрезвычайно важному делу». Просьбу эту передал Николай, добавив еще, что, по словам Володи, встреча может состояться только в Петергофе. О цели встречи Николай не знал ничего. Заинтригованный Игнатьев немедленно отправился в Петергоф.

Володя, встретив друга, повел его в свою комнату и, дав ему немного отдохнуть, начал разговор с маленького предисловия. Он попросил, чтобы Александр дал ему слово помочь в одном деле, в котором, правда, есть большой риск. Александр сказал, что он с риском не посчитается, если дело стоящее, и спросил Володю:

— Это просьба лично ко мне?

— Да, Шура, это моя просьба лично к тебе, — подтвердил Володя.

— Тогда я к твоим услугам.

Наумов по-мальчишески волновался. Став перед Игнатьевым и слегка раскачиваясь на ногах, он собрал в руку свою русую бородку, опираясь локтем на ладонь другой руки, и сказал тихо, с расстановкой:

— Я подготовил план похищения царя, чтобы устроить над ним народный суд. За «Кровавое воскресенье», за нынешние изуверства карательных отрядов он должен держать ответ!

От неожиданности Александр привскочил. Он вспомнил, как вечером девятого января пришел к нему Володя и рассказал о виденных им ужасах, метался по комнате, сверкая глазами, хватался за волосы, грозил убийцам, потрясая могучими кулаками. Потом он заперся у себя и недели три изливал в стихах свою душу, гневно взывающую о возмездии. Затем как будто утихомирился. Теперь же Игнатьеву стало ясно, что покоя у Володи не было. Внутренне Александр был несогласен с выдвинутой поэтом идеей, но любопытства ради попросил его изложить свой план.

Живя постоянно в Петергофе, Володя сблизился со многими конвойцами сводного конногвардейского полка, участвовал с ними в играх, катался на лодке. Более тесную дружбу завязал с теми, кто дежурил возле здания и в самом здании телеграфа. Известная часть конвойцев по-своему возмущалась кровавыми событиями девятого января, считая, что злодеяние это совершено против воли царя. Но нашлись человек пять конвойцев, которые в беседах с Володей обвиняли во всем самого царя. Володя поддерживал это мнение, разжигая их недовольство. Как-то, выбрав пятерых наиболее надежных, он подсказал им мысль о создании кружка для слушания лекций. Те согласились. Связавшись с большевиком Лалаянцем, Наумов попросил дать пропагандиста. Лалаянц поручил руководство кружком конвойцев Михаилу Алексеевичу Сергееву[2] — члену военной организации Петербургского комитета РСДРП. В дни, когда часовым стоял «свой» человек, Сергеев приезжал в Петергоф и его пропускали в зону оцепления по одному кивку Володи. Так начал работать в берлоге зверя большевик Сергеев.