Опись имущества одинокого человека - Сергей Есин

Первый мой отчим – Николай Константинович – был инженером-геодезистом. Я думаю, он был старше моей матери лет на двадцать, а значит, родился до революции. Потом геодезистом стал мой брат. Возможно, если бы мать не сошлась с Никстинычем – так мы его звали, – брат ушел бы в послевоенную шпану. До смерти Никстиныча мы жили в его квартире в Гороховом переулке. Мне тогда было 17 или 18 лет, мне Никстиныча пришлось хоронить. Это был первый раз, когда пришлось иметь дело с похоронщиками, с взятками на кладбище, с поминками. Потом это стало привычным.

Мой отец вернулся из лагеря вскоре после похорон Сталина. Отец несколько дней жил у нас. Тайно 101-й километр существовал. Брат выносил за ним в общую уборную горшок, прикрытый газетой. Тогда отец и мать так снова и не сошлись. Вскоре отец уехал на свой 101-й, работать на спичечную фабрику в Балабаново. Через двадцать пять лет почти в этих же местах я построил дачу.

Моим вторым отчимом стал дядя Федя. Называя каждое имя, я словно поднимаю человека из могилы. А есть ли что-либо, кроме пепла, в любой могиле?

Покойники остаются живыми, пока бродят по закоулкам нашей памяти и наша память передает их в другую. И мама, и дядя Федя, и мой брат Юрий, и Никстиныч, и тетя Валя для меня теперь живее и осязаемее, чем были раньше. Теперь я острее осознаю, что каждый сделал для меня и кем каждый был. Мы постоянно платим долг благодарности.

Мама переехала к тете Вале, они уже не жили на улице Строителей – постепенно, я надеюсь, все непонятное в этом тексте постепенно уяснится, элементы мозаики встанут в назначенные им гнезда – именно когда той стало совсем плохо и сделался необходим ежедневный женский уход. Долг был красен платежом.

Я был занят собой, уехал работать в Ташкент, потом служил в армии.

Кого я только не хоронил в своей семье! В решающий момент всегда у меня находились и силы, и время, и сила духа, чтобы все вытерпеть.

Брат так и не пришел на похороны нашей матери.

После смерти тети Вали мама навсегда осталась на улице Строителей. Через двадцать лет и я остался там – совсем один. Ключи от шкафов и квартиры тоже остались мне. Слишком много ключей! Как же редко я ими пользуюсь! Но голубь внутри башни все летает.

Голубиная почта

Дух времени постоянно выветривает память былого, вещи распадаются, переходят в разряд не очень дорогих или «ненужных», теряют не только бытовое, но и сакральное значение. В «грушевой башне» сейчас поселился, до моей почти физиологической ощутимости, дух двух женщин. Конечно, их следы и веяния – я напрягаюсь и совершаю «глубокое ныряние» – видны в моем быту повсюду, они будто парят над отдельными вещами и предметами, прячутся за портретами, но вдруг и сразу, словно подуло ветром, все во мне обращается к былой, неослабевающей памяти.

Это когда я изогнутым ключом отпираю старый замок. Магия никогда не исчезала, их живой и родной запах, не чужой жизни. Пахнет родным, знакомым, теплым и родовым. И все же здесь два запаха.

Дети, детские головки, тоненькие волоски, как считается в литературе, пахнут воробьиным гнездом. Литература ввела в обиход жизненного шаблона очень многое из своих открытий. Кто и когда нюхал воробьиное гнездо? Дети, конечно, их светлые головы, пахнут щемяще, вдохновенно, но всегда по-разному. А матери всегда пахнут мамой.

Я открываю грушевое хранилище и сразу возвращаюсь в детство, когда в детской обиде я прислонялся лицом к коленям или бедру мамы. Запах как генетический признак. Так пахнет изнутри шкаф, три ее дамские сумочки – две лакированные – «для выхода» и для театра, четыре записные книжки, простенькие плоские послевоенные часики, записная книжка с вложенными в нее фотографиями, блокнот со стихами, которые она писала, как оказалось, всю жизнь. Стихи очень простые, я боюсь сказать «примитивные», потому что это моя мать, но подлинные по чувству. Я бы так не написал, я бы усложнил, превратил все в игру литературы. Еще в дамской сумочке, в пластмассовой коробочке, пилка для ногтей, металлический «серебреный рубль» 1924 года и единственная мамина правительственная за жизнь и терпение награда – медаль в «Память 800-летия Москвы» на пестренькой ленточке. Естественно – кошелек, наперсток, тюбик губной помады, который я так и не рискнул раскрыть. И божественный, родной, неугасаемый запах детства и мамы.

В глубине на верхней полке стоит коробка из-под обуви. Обувь в коробке была – этикетка сохранилась – венгерской, цвет туфель или босоножек зеленый, размер – 37-й. У моей жены размер был 35-й. В коробке сейчас старательно собранные и перевязанные бечевкой письма, разобранные по адресатам. Пачка писем, которые в молодости я писал маме из командировок и из Ташкента, где я год работал, мои письма маме из армии.

Отдельная пачка – мои письма тете Вале. В молодости я, оказывается, писал и ей письма. Еще одна пачка, тонкая, – мои письма дяде Феде.

Я уже давно сам, по памяти, да и по бумагам, не могу восстановить собственной биографии – какой замечательный подсобный материал!

Здесь же письма – опять пачка – моего брата, письма моему племяннику от его родителей. Племянник военный, уже в отставке, но когда-то, когда его родители уезжали по работе в чуть ли не годовые командировки, маленький Валерик, будущий полковник, жил у своей бабушки. Десертной ложкой, которая тогда была куплена для него, я до сих пор по утрам ем кашу.

В письма, как в бездну, я боюсь заглядывать. Каждая пачка туго перетянута ленточкой или бечевкой. На пачке моих писем маминым круглым почерком отличницы написано «Письма Сережи из армии, из Калинина. Дорогой мой любимый сыночек! Какая я тогда была наивная и как я тогда страдала за тебя».

Жизнь практически не сложилась, мама. Умирать придется одному, Валя уже умерла, умирать без детей, мама, трудно.

Отдельная большая пачка писем – это письма маме от моего второго отчима и письма ее к нему. Нашему поколению не следует читать письма наших отцов и дедов. Здесь такая пропасть чувства, взаимной нежности и любви. Сейчас все это разнесено по эсэмэскам и коротким сообщениям в Твиттере. Воскреснет ли что-либо подобное?

Желтая кисточка

Правая тумба. Память о двух женщинах мирно живет в пространстве тумбы из грушевого дерева. И в мирной жизни они уживались, любили и ценили друг друга. И похоронены они на кладбище Донского монастыря почти рядом. В наше стандартизированное время от человека остается немного, кто же станет хранить гардеробы из древесно-стружечной плиты и столы на утлых ножках, раскачивающихся, как зубы у стариков? Все, что меня в повседневной жизни окружает, – это нажитое и не моим поколением, и в основном не поколением моего отца и моей матери. Отец и мать прошли через репрессии и войну, а мне по случаю достался семейный скарб.

Тетя Валя в моем детском представлении была «дамой». Как величественно она шла по огромному коридору бывшей гостиницы – повторяюсь, – зданию Мосстроя, находившемуся как раз напротив здания – нынешнее название – московской мэрии! Халат сидел на ней, как мантия, а кастрюлька в белой руке выглядела царским скипетром. В коридоре, куда выходили двери квартир «пролетариата» – счетоводы, летчики, врачи (еврейская семья врачей жила за стеной), рабочие московских заводов, билетерши в кинотеатре и даже одна артистка, – тетя Валя со своей мебелью красного дерева, люстрой, зеркалами, тумбами и сервизами олицетворяла иную жизнь, как бы иную Атлантиду. Меня иногда волновал такой вопрос: почему в свое время их не взяли, почему дядя Федя и тетя Валя не отправились по стопам моего отца? Ну, во-первых, дядя Федя достаточно тщательно замаскировал свою раннюю биографию; во-вторых, он достаточно быстро сумел примкнуть, что-то, как человек тертый в низах жизни, возглавил и умел удержать, в отличие от моего отца, умея и держать язык за зубами. Но есть и еще два обстоятельства: карьера и служба дяди Феди вначале протекали на Украине, где-то в районе Харькова, и у него хватило опыта и ума, быстро оставив поле молодой брани, уехать в Москву. Снежная буря запорошила все следы. Ну а потом? Ну а потом был зять – офицер, инженер, участвовавший в создании легендарного танка «Т-34». Господи, с другой стороны, разве в то время можно было определить и предугадать, почему одного взяли, а другого нет?

В своей памяти я мог бы вызвать много картин, связанных с судьбой моей двоюродной бабушки и ее мужа. Стоические были люди, принимавшие жизнь, как она была, и достойно, не сгибаясь, несшие ее бремя.

Я помню, как однажды тетя Валя – война, может быть, еще и не закончилась, а может быть, это были первые послевоенные годы, я мальчик – взяла меня к себе на работу, чтобы кое-что мне показать. Первая дама дома на Советской площади работала вольнонаемным бухгалтером в воинской части, которая тогда находилась почти на окраине города, в Хамовниках, неподалеку от московской усадьбы Льва Толстого. На том месте, где сейчас Комсомольский проспект, напротив казарм, выстроенных Казаковым, тогда там был плац, посыпанный разноцветными опилками и огороженный деревянным брусом. На этом плацу военные конники – по поводу какого уж случая, я не помню – разыгрывали свои представления и состязались в вольтижировке. Запомнилось на всю жизнь.