Мы всегда жили в замке - Ширли Джексон

по ступенькам; вихрем проносился по кроватям, в дверь и обратно, туда-сюда, вниз по лестнице, через переднюю, на стул в столовой и вокруг стола, через всю кухню и вон из дома, в сад. Здесь он замедлял бег, ступал неспешно, останавливался, чтобы облизать лапу, или почесать ухо, или посмотреть, что делается при свете дня. Ночью мы слышали топот его лап; чувствовали, как он крадется по нашим ногам и вдруг стремительно уносится прочь, «накликая ураган».

Все предзнаменования сулили перемены. Проснувшись утром субботы, я подумала, что слышала, как они меня зовут; они требовали, чтобы я встала – так я решила прежде, чем пробудилась окончательно и вспомнила, что все они давно мертвы. Констанс никогда не требовала, чтобы я вставала. Когда я оделась в то утро и спустилась на первый этаж, она ждала меня, чтобы накормить завтраком, и я сказала ей:

– Мне показалось, что сегодня утром я слышала, как они меня зовут.

– Завтракай поскорее, – сказала она. – Сегодня нас опять ожидает чудесный день.

Утром после завтрака мне всегда предстояла работа – если, конечно, не нужно было идти в деревню. Утром среды я всегда обходила изгородь. Мне необходимо было убедиться, что она цела, что проволока не порвалась и что ворота надежно заперты. Я сама могла выполнить мелкий ремонт: связать концы проволоки там, где она порвалась, или натянуть там, где она провисла. Было отрадно осознавать каждую среду с самого утра, что мы в безопасности на всю следующую неделю.

В воскресенье по утрам я проверяла свои охранные талисманы. Коробку с серебряными долларами, зарытую у ручья, куклу, закопанную на широком поле, и книгу, прибитую к стволу сосны в роще. Пока они на своих местах, ничто не сможет навредить нам. Я всегда закапывала в землю всякие предметы, даже когда была маленькой. Помню, как расчертила поле на квадраты и в каждом зарыла по какому-то предмету, чтобы трава росла высокой-высокой, вместе со мной. Так у меня всегда будет место, где я смогу прятаться. Шесть голубых стеклянных шариков я закопала однажды на дне ручья, чтобы река за пределами наших владений пересохла. «Вот клад, который ты сможешь зарыть», – бывало, говорила мне Констанс, когда дарила мне, маленькой девочке, монетку или яркую ленточку. Я закапывала все свои молочные зубы, когда они выпадали один за другим; надеюсь, в один прекрасный день из них вырастут драконы. Вся наша земля была густо удобрена моими подношениями, всеми этими шариками, моими младенческими зубами, цветными камушками. Думаю, все они уже превратились в драгоценности, которые, прячась под земной поверхностью, объединялись в туго натянутую волшебную сеть, никогда не теряющую своей защитной силы.

По вторникам и пятницам я ходила в деревню, а в четверг – этот день был наделен для меня особой силой – я забиралась на большой чердак и надевала их одежду.

По понедельникам мы убирались в доме. Констанс и я, заходя в каждую комнату со швабрами и тряпками, осторожно ставили на место каждую безделушку, с которой стирали пыль, никогда не нарушая идеального угла, образуемого черепаховым гребнем, который некогда принадлежал нашей матери. Каждую весну мы отмывали дом и наводили лоск – чтобы хватило на весь следующий год, и все же каждый понедельник мы прибирались; ведь в их комнатах оседала тончайшая пыль, а мы не могли допустить даже ничтожной пылинки. Время от времени Констанс пыталась привести в порядок комнату дяди Джулиана, но дядя Джулиан не любил, когда его беспокоили, и держал свои вещи там, где считал нужным, поэтому Констанс приходилось довольствоваться тем, что она мыла его медицинские колбы и меняла постельное белье. Меня в комнату дяди Джулиана не допускали.

Утром субботы я помогала Констанс. Мне не разрешали брать в руки ножи, но, когда Констанс работала в саду, на моем попечении находились садовые инструменты, и уж они-то у меня были начищены до блеска. Иногда я приносила большие корзины с цветами или овощи, которые собрала Констанс, чтобы превратить в консервы. Съестным был битком набит огромный погреб нашего дома. Все женщины семьи Блэквуд делали запасы и испытывали особенную гордость, отправляя в наш погреб очередную банку. Тут можно было найти банки варенья, сваренного еще нашими прабабушками, и ярлычки на них, подписанные изящным старомодным почерком, выцвели и сделались почти нечитаемыми; соленья и маринады, приготовленные сестрами деда, и овощи нашей бабушки. Даже мама успела оставить после себя шесть банок яблочного желе. Констанс трудилась всю жизнь, внося собственный вклад в пополнение запасов нашего погреба. Бесчисленные ряды ее банок бросались в глаза, они были здесь самыми красивыми и просто светились изнутри. «Я прячу в земле клады, а ты точно так же прячешь еду», – иногда говорила я ей. «Еда берется из земли, и ее нельзя там оставлять, чтобы она сгнила; с ней нужно что-то делать», – не раздумывая, отвечала она. Все женщины семьи Блэквуд собирали пищу, которую давала земля, и сохраняли ее. Разноцветные банки с вареньями и соленьями, овощами и фруктами – густо-малиновые, янтарные и изумрудные – стояли рядами в нашем погребе и будут стоять там вечно; своего рода поэма, которую сложили женщины семьи Блэквуд. Каждый год Констанс, дядя Джулиан и я лакомились вареньем или маринадами, приготовленными Констанс, но не смели прикасаться к тому, что принадлежало другим; Констанс сказала, что мы умрем, если осмелимся их тронуть.

В это субботнее утро я намазала на хлеб абрикосовый джем. Я представила, как Констанс варит и заботливо бережет его для меня, чтобы я могла им лакомиться в одно прекрасное солнечное утро, не подозревая, что перемены наступят прежде, чем я успею прикончить баночку.

– Меррикэт, лентяйка ты эдакая, – сказала мне Констанс, – хватит мечтать. Доедай свой тост; сегодня мне нужна твоя помощь в саду.

Она собирала поднос для дяди Джулиана. Налила горячее молоко в расписанный желтыми ромашками кувшин, нарезала аккуратные квадратики хлеба для тостов, тонких, горячих и совсем крошечных. Если кусочки пищи казались слишком крупными и их было трудно глотать, дядя Джулиан так и оставлял их на тарелке нетронутыми. По утрам Констанс всегда относила поднос дяди Джулиана к нему в комнату, потому что ночами он мучился и иногда просто лежал в темноте и ждал, пока блеснет первый луч солнца и появится утешительница Констанс с подносом в руках. Бывали ночи, когда сердце у него прихватывало особенно сильно, он мог принять одну таблетку сверх положенного и тогда все утро лежал сонный и одурманенный и не хотел пить горячее молоко, но хотел удостовериться, что Констанс возится на кухне рядом с его спальней или в саду, где он мог ее видеть, лежа на своей высокой подушке. Если