Шофер господина полковника - Вейо Мери

Однажды он провалился под лед, когда пошел напрямик из Хельсинки в Сантахамина. Он не был в Выборге после войны. В его бумажнике хранился фотоснимок его детей, но не было снимка жены. Он говорил по-фински, по-шведски, по-немецки и посредственно читал по-английски. Он владел русским солдатским разговорником. Национал-социализм он считал уже невозможным. Массовое уничтожение евреев он полагал увертюрой к еще худшим всемирным массовым истреблениям, в противоположность другим, считавшим их атавистическим явлением. В коммунизме он сомневался. Он считал социал-демократов своей партией, она рассматривает дела беспристрастно, хотя бы на нее и оказывали незаконными способами всяческое давление.

На пароме полковник вышел из машины и облокотился на перила. Было самое темное время, час ночи. Однако все было видно, нужно было только глазам приспособиться. Мотор парома сотрясал настил. Попутчиков не было. Сейчас на пароме работал отец. Тучный мужик в черном колпаке. Он вынимал трубку изо рта и сплевывал на пол, но это же не стол, поскольку по нему ездят машины.

Когда до другого берега осталось метров десять, он стал быстро идти навстречу. Там, где лес подходит к каменистому берегу, метрах в двухстах от него, белела низенькая палатка. Окошко черной легковой машины поблескивало в лесу. Там делались фотоснимки озерных пейзажей внутренней Финляндии. Полковник пристально всматривался в воду, как будто спускал ее. Он был подпоркой, поставленной против течения. Он выпрямился и позволил прорваться всей той половине. Вошел в машину, закрыл за собой дверь, приоткрыл снова, будто впустил кошку, и с грохотом захлопнул ее окончательно.

Пелтола сел на свое место и ухватился за баранку сверху и снизу. Немного заскрипело, когда паром ткнулся в пристань. При переезде с парома на берег стыка не чувствовалось. Неизвестно, собирался ли шкипер оставаться на этом берегу или вернуться обратно. За такой короткий промежуток времени его намерения не успели обнаружиться. Возможно, он сначала сплюнул никотин и пошел брать пробу земли этого берега. Как бы он не стал доставать ее в белой палатке, раздумывал Пелтола. Там спали две молоденькие девушки. Пелтола начал сперва проявлять одну из них и думал потом взяться за другую, но сперва надо было проверить, хорошо ли вышла первая, тогда вторая получилась бы еще лучше. А так как времени у него хватало, он начал с волос и удлинил их до самых плеч, пригибая верхушки деревьев внутрь, друг к другу. Он решил возиться с волосами до тех пор, пока не доведет их до блеска, но полковник позавидовал ему, поскольку Пелтола сидел в первом ряду стульев. Полковник решил извлечь все удовольствия из этой поездки.

— Что было самым страшным из того, что вам довелось видеть? — спросил он Пелтолу.

Он стрелял исключительно мимо мишени, но судьей был всегда его однокурсник и свояк.

Пелтола обозвал его про себя, но вслух сказал:

— Не могу ответить так вдруг, господин полковник.

— Угадайте-ка, а что для меня? — спросил полковник. Переезды через водоемы остались позади, тыл ощущался надежным, и ему хотелось развлечься.

— Война, конечно, господин полковник.

— Многие видели, как погибал лучший товарищ, но это не всегда было ужасным зрелищем. Это могло быть и прекрасно. Вы этому не верите?

— Верю, господин полковник.

— А вот это случилось в сорок первом году осенью, в дождливую погоду. (Финский флаг намок, не развевался, свисал с флагштока.) В Рауде (это ничего не говорит). Грузовик с солдатским отрядом переезжал дорожный мост. Я стоял в укрытии, где отдыхали мои люди. Неприятель вел артиллерийский обстрел, но не частый. (У них гранаты кончились, они изготовляли их сами, а это требует времени.) Граната прилетела слева. Она слегка задела кабину водителя, ударилась в железину на борту и разорвалась. С шофером и лейтенантом в кабине ничего не случилось, а всех двадцать солдат в кузове настигла смерть. Взрывной волной срезало у всех головы. Все головы в касках оказались на мосту и на обочине. А туловища — на местах в кузове. Можете поверить, это ужасное зрелище.

Пелтола сосредоточенно смотрел на белую линию посереди дороги. Он старался придумать какой-нибудь устрашающий случай, чтоб напугать полковника, чтоб стало ему тошно, но такого опыта у него не было. Да и ни у кого, наверно, не было.

Пелтола не видел сам происшествия, о котором рассказал, но был готов подтвердить и просить извинения за рассказанное, если полковник потребует.

— Три года назад на шоссе Маннергейма произошла дорожная катастрофа. (Почему именно на шоссе Маннергейма? Пелтола прервал рассказ и погрузился в раздумье. Машина шла. Дорога впереди была пустынной. Полковник не настаивал на смене уличных указателей. На них читалось на двух отечественных языках Mannerheimintie и Mannerheimragen[11]. Полковник слушал или не слушал. С места он не сдвинулся.)

— В машине было трое мужчин. Она двигалась к центру. Около Национального музея (все случается на шоссе Маннергейма около Мессухалли, или здания по делам социального обеспечения, или Национального музея. Это такая длинная улица, что только возле национальных памятников она кончается). Так вот, около Национального музея есть или была трамвайная остановка на небольшом возвышении, огороженном перилами из железных труб десятиметровой длины. Водитель был пьян. И, кроме того, это случилось ночью. Он не заметил трамвайной остановки, погнал машину прямо на возвышение, одна сторона машины осталась на возвышении, а левые колеса — на шоссе. Поручень оказался как раз на середине ветрового стекла. Конец этого поручня пробил стекло, не задев ни шофера, ни мужчины, сидевшего с ним рядом. Труба прошла сквозь спинку переднего сиденья, пронзила грудь пассажира на заднем сиденье и через заднюю стенку вышла наружу. Машина промчалась по трамвайной остановке, и вся десятиметровая труба прошла сквозь машину и сквозь грудь человека. Машина неслась, сшибая и ломая подпорки, соединенные с перилами.

— Остановите на минутку, — сказал полковник так тихо, что Пелтола не остановился. Он огибал поле, ехал вдоль края леса.

— Остановите ненадолго, — просил полковник, он не командовал.

Пелтола чувствовал, что полковник хотел остановиться, но ждал, чтоб это было указано дорожным запретительным знаком или шлагбаумом, за которым стоит вооруженный охранник.

— Остановитесь сейчас же! — потребовал полковник. Пелтола остановил машину. Полковник вышел постоять на обочине дороги. Он нагнулся и бледной левой рукой — правая загорела от постоянного отдавания чести — беспомощно ощупывал травинки. Он ухватился за стебелек снизу и протянул метелочку между пальцев. Если пучок получается вытянутый вверх, то это петушок, а если низкий и раскидистый, то курочка. У него вышла курочка. Хватка была слабовата. Полковник вернулся в машину, удерживая пучок между пальцами. Он держал бы его до тех пор, пока кто-нибудь из машинисток Главного штаба не попросил бы его на память. Двухлетний сынишка лектора Салминена сорвал во дворе одуванчик. Семья поехала на машине на дачу, истопили сауну, все вымылись, ездили на лодке договариваться о ежедневном получении молока, ходили в лес за ягодами, поужинали мясным варевом, привезенным из дому в молочном бидончике. И все время одуванчик был у мальчика в руке. Вечером цветок закрылся и утром в постели раскрылся. Пока сын спал, отец пробовал осторожно вытащить цветок из его руки, но это ему не удалось. Когда мальчик проснулся, он предложил ему конфетку, но ребенок взял ее другой рукой. К вечеру цветка у него уже не было. Отец спросил, куда он делся, но сын даже не понял вопроса. Цветок валялся на полу и вовсю разбрасывал семена.

— Продолжим путь, — сказал полковник. — Скоро рассвет.

Небо начинало светлеть. То был будничный свет, как возле автобусной станции и над крышей кухни. Деревья возвращались в трехмерность, они начали проявляться. Они успешно выбирались из небытия, и худшее уже миновало. На краю неба слева была такая узенькая красная черта, что через нее перешагнула бы и хвоинка. Пела единственная птица, а может, то была и не песня, а тихая жалоба сладкой грусти.

— Вам не следовало это рассказывать мне. Я уже старый человек и видел три войны. Я и в Лапландии был, — сыпал упреками полковник.

Он был из того же теста, что и все на земле. Посветлело и в нем. Он выглядел тем старше, чем светлее становилось вокруг. В Лахти он прибыл уже стариком. В этом городе все дороги вымощены и заасфальтированы, и так до самого Хельсинки, все сто километров. На этой части пути ему не нужно было тащиться через низины и мокрядь. Он восседал в шевроле сухим и здоровым. Вокруг него начало обособляться пустое пространство, в котором он так нуждался. Радиус пространства составлял два шага. Только штаб-офицеры могли ступить внутрь этого круга, но и тогда у них в одной руке должен быть стакан с грогом, а другая — оставаться пустой. Его военная история была обронена на пол; пол открыл книгу на другой странице.