Шофер господина полковника - Вейо Мери

— Звонит ли дверной колокольчик?

На лестнице Сирпа Мякинен отреклась бы от проделок за занавеской.

Пелтола прошел в кухню на цыпочках. В солдатских сапогах это требовало тридцати сантиметров прикосновения к полу, если не брать в расчет каблуки. Он открыл холодильник и постукал большим пальцем и мизинцем друг о друга. Выложил на стол пакетик масла и бутылку молока. В красной жестяной чашке оставалось немного колбасного соуса. Он взял чашку и поставил на плиту. Там она показалась меньше и содержимого в ней поменьше, чем в холодильнике. Он заплатил свой налог государству. Закрыл холодильник и постоял немного, прежде чем открыл снова. Оттуда послышался металлический звук. Что-то упало. Упал нож с масленки. Он взял нож и масленку, положил пакетик масла обратно и закрыл холодильник. Теперь хлопнула дверь спальни отца и матери. Мать и во сне чуяла, что делалось в холодильнике, в стиральной машине, в канализации и водопроводе. Если муха жужжала и ударялась в оконное стекло, мать не просыпалась, так как знала, что муха здесь внутри и в безопасности, сама виновата, что не пролезла в замочную скважину, если хотелось наружу. Стены и двери не задерживали незнакомых, если у них были дурные замыслы. С незапамятных времен убийцы и воры проникали в жилища и двигались там свободно. Хорошие люди этого не делали. Преступника строго содержали в другом конце города, где разношерстное тамошнее население с удовольствием смотрело на них со своих балконов. Дурные люди проникали в комнаты на Витайнмаа и на лесистых холмах Кокроны.

Между кухней и общей комнатой был большой выступ, на котором росла маленькая сосенка. Камень был метрах в ста от лесной дороги, посередине которой ухитрилась вырасти большая ель. За ее стволом всегда стоял кто-то, умевший спрятаться так хорошо, что и нос его скрывался за стволом. На нем была одежда покойного деда, украденная из сарая. Он украл из мешка муку для свиньи. Муку он завязал в передник тетки Карины, который здесь же сушился. Он разобрал деревянный велосипед, брошенный на участке дяди Симо, и поставил все части одну за другой в ряд на тропинке к бане. Никогда в жилищах не шныряли незнакомые женщины. Мать знала хорошо всех и выходила поздороваться за руку. Все они были старые женщины, снимавшие ботинки и обувавшие их опять, чтобы снять снова. На них была изношенные черные, для посещения богослужений, платья, отливавшие желтизной. Они были вдовами. Мать могла оказаться вдовой когда угодно, она никогда не знала, не была ли она уже вдовой сейчас, и трепеща ждала, поздороваются ли вдовы с ней за руку. Если подадут руку, значит, она вдова. Но они не подавали руки и не оставались без рукопожатия, они просто здесь находились. Иногда только их черные шали и юбки были на полу. Они уходили на лестницу прохладиться, как ушла бабушка. Та ушла полежать на площадке лестницы в холодке. Она так и уснула на боку, локоть под щекой, губы в улыбке.

Мать пробиралась вдоль стен и выглядывала из-за углов, как уличный боец. На ней была утренняя красная кофта и отцовские серые шерстяные чулки на ногах. Она носила их вместо шлепанцев. Они лучше держались на ногах, в них можно было скрести пальцы, не снимая чулок. У матери были тонкие руки, как у девочки-подростка, и на запястьях веснушки. Она казалась ростом в метр, но на самом деле была на полметра выше. Она была проворна в движениях и в спешке начинала пританцовывать на месте.

— Разбудил? — спросил Пелтола.

Мать стала отрицать. Она осмотрела его со всех сторон и сняла с одежды волосинки. Потом наломала охапку цветущей черемухи, но на ветках оказалось полно червей, и она бросила их возле тропинки. Потом принялась готовить еду. Сунула сковородку на плиту и зажгла газ. Положила на сковородку масла, разбила яйцо и вылила его. Нитка белка осталась висеть на скорлупе, мать привычно оборвала ее мгновенным движением. Потом она выполоскала кофейник и вылила в раковину. Она верила, что гуща прочищает канализационные трубы. Пустила в кофейник сильную струю воды из крана и поставила его на вторую конфорку. На третью — чашку с приправой и достала откуда-то две вареные картофелины, очистила и накрошила в эту чашку. Она извлекла их из мусорного ведра, чего, конечно, стыдилась. Из шкафчика для продуктов достала початый пресный круглый хлеб, отрезала два ломтика и намазала маслом. Вынула стакан из посудного шкафа и налила в него молока из бутылки. Подала на стол тарелку, вилку, нож и солонку.

Отец так беззвучно подошел к кухонной двери, что и сам, наверно, не соображал, где находится. Он и не поздоровался. Он оставил эту привычку во время войны, когда служил артиллеристом в Каннаксе. Все его рассказы о войне были вроде таких, как некий майор или лейтенант (но никогда не капитан — по-видимому, ему приходилось приветствовать капитана в особых обстоятельствах), — как эти представительные начальники лаяли на него за то, что он не отдавал им чести. Некий майор приказал ему: «Кругом марш, марш. Повторите снова». Отец повернулся и пошел, но как только он миновал метров сто, навстречу ему лейтенант. Было бо?льшим достижением не приветствовать майора, чем лейтенанта. Отец сделал налево кругом и вернулся к майору. Он прошел мимо майора, не приветствовав его. Лейтенант отдал честь майору, и майор ответил ему, а отец проскочил между ними. Чем выше начальство, тем раньше надо его приветствовать. Генерала приветствовали в пределах его видимости, а маршала и тогда, когда он находится в Лозанне.

Отец ударил дверью в стену, но тут не было достаточно места, чтобы упасть. Он перешагнул порог кухни и подтолкнул стул под стол. Теперь у него было довольно пространства. Он шесть лет ждал разрыва сердца и был готов к нему. Сердце у него никуда не годилось. С войны он носил в нагрудном кармане Евангелие в черном переплете. Он читал его. А газету получали для того, чтобы мать протирала ее листами оконные стекла и грязную газовую плиту, а также ублажала ею своих жильцов. Это давало ей законное право входить к ним в комнату, когда они были дома. Это обходилось дешевле, чем если бы она стала их угощать кофе с булочкой. Когда жильцы отсутствовали, она не решалась входить в комнату. Она боялась, что там обнаружатся порнографические открытки, противозачаточные средства, женские платья, горящая буддийская монахиня, красный флаг, заряженное оружие, обломки самолетов, заблудившиеся в лесу дети и старики, сараи в пламени пожаров, матери, сошедшие с ума, у которых были маленькие дети, должностные лица, Холмстрём — садист-убийца Кюллики Сари (или это был не Холмстрём?), атомная бомба, выпавший из подвесной люльки маляр, красивший наружную стену, ножницы, упавшие с гвоздя на стене...

Оконные занавески были утыканы булавками. Невозможно было выглянуть из-за них наружу. Отец не решался проходить вблизи окон. Если смотрел, то издали. Это помогало ему поддерживать настроение последних дней жизни. Он ничего другого не делал, как только поглаживал поверхности и доводил их до блеска. Маленькие вещи он не гладил. Чашкой кофе со сливками пренебрегал. Он никогда не прикасался там, где должны прикасаться руки. Поднимал за донышко или за край. Он думал, что если разобьет паралич, он не сможет оторвать кружку или дверь от руки. И желал, чтобы руки были всегда свободны. Он не желал быть застигнутым смертью врасплох. Он делал только то, что не меняло мироустройства, и никогда не перетаскивал вещи с одного места на другое. Воду пил из крана. На улице ходил по краешку проезжей дороги, а в парке — посередине пешеходной дорожки. Он посещал газетный зал библиотеки Каллио. Там он ничего не боялся. Там он поднимал стулья и держал в руках газету. Он не читал ее. Он разглядывал тех, кто читает. Там он чувствовал себя беззаботно: вахтер организовал бы доставку его домой. У него во всех карманах лежали чемоданные наклейки с его именем и адресом, а в бумажнике, кроме того, — удостоверение личности и врачебная справка. Он надеялся умереть так, чтобы полицейский был рядом. На дворе ругал шумных детей. Замечал каждую новую царапину на стенах коридора. Делал замечания тем, кто выколачивал ковры в неположенное время, когда следовало вытряхивать только постельные принадлежности. Примечал, что грузовики санитарно-очистительного предприятия роняют мусор на улице. Следил, где пачкали собаки. Шесть часов в день ходил по улицам. Он посещал общую баню и рассказывал там всем о полученном смертном приговоре. Ему была запрещена физическая работа, врач рекомендовал умственный труд. Посетителей бани это сильно развлекало. Ему приходилось избегать перевозбуждения: он не мог смотреть ни спортивные соревнования, ни кинофильмы. Он смотрел телепередачи. По утрам — программу из Таллина. Ходил тайком в ресторанчик Урпо есть жареную салаку. У него были все инструменты плотника, четыре нейлоновые рубашки, две пары черных ботинок, одни коричневые, черный и серый костюмы. Всю свою рабочую одежду он растерял. Он поворачивался всегда в ту сторону, куда смотрел, и спал на правом боку. Он мог показать местоположение своего сердца и очертить его границы. Он заранее купил место на кладбище и камни, чтобы обложить могилу по краям. Он называл жену мамой. Та называла его отцом. Не много у него нашлось слов для сына.