Зеркало для героя - Святослав Рыбас

     - Еще бы приставала! Про меня скажешь, что я плохая мать или жена?

     - Да, - согласился он. - Ни у кого язык не повернется такое сказать.

     - Все женщины как женщины,  -  продолжала она.  -  А эта - одна на весь двор. И корреспондент туда же - "работать вам, учиться"... Вот моя работа, - она обняла мужа за плечи. - Чтоб тебе хорошо и спокойно.

     - Приглянулась ты ему, вот он и агитировал.

     - Скажешь тоже!

     - Я его где-то видел, не помню где?

     - Он  на  тебя  похож,  даже голоса одинаковые.  -  Лидия Ивановна сама немного удивилась своему наблюдению.

     - Этого я не заметил.  А вот то, что он ненормальный, - так это ясно. - Кирилл Иванович помахал перед собой ладонью и заметил:  - Ну и надушилась ты ради него!

     - Ой,  ну  тебя!  Чуть-чуть намазалась ради приличия,  -  повела плечом Лидия Ивановна.

     Ей не хотелось,  чтобы он думал,  будто она старалась для чужого, но на самом деле это было так.  Она вспомнила первые месяцы после их переезда.  Ей было  трудно привыкнуть к  новому месту,  она  просилась обратно в  поселок. Потом она привыкла,  что есть город, которому нет до нее никакого дела, есть соседи,  которые хотят знать о  ней  все  и  о  которых она тоже хочет знать побольше,  и есть семья,  муж,  сын, сестры мужа, свекор со свекровью, среди которых она самая младшая,  но  во  всех этих отношениях Лидия Ивановна была младшей лишь в семье, а среди городских жителей она чувствовала себя молодой и  привлекательной.  Поэтому рядом с  корреспондентом она  стала обаятельной женщиной,   а  с  мужем  -  простушкой.  И  теперь  роскошный  запах  духов, заполняющий всю комнату, показался лишним.

     - Выброшу эти духи к чертовой матери! - как будто в шутку сказала Лидия Ивановна.

     - Не жалко? - спросил муж.

     Она пошла в спальню,  потом открыла балкон и выбросила пузырек. Услышав звон стекла, Кирилл Иванович закряхтел. Духи были дорогие.

     - Конечно, тут зарплаты никакой не напасешься, - сказал он.

     Она подбоченилась, с вызовом поглядела на него.

     Он   удивленно  приподнял  бровь,   посмотрел  на   нее   поверх  очков повеселевшими глазами.

     - Другие купим, - решил Кирилл Иванович.

     Их супружеская жизнь была размеренной, приятной, однако в ней было мало страсти.  Они не знали закона Сеченова: "Яркость страсти поддерживается лишь изменчивостью страстного образа".  Этот закон знал Михаил Устинов,  коренной горожанин,  в  индустриальном  городе.  Впрочем,  каждая  женщина,  желающая понравиться, поступала соответственно этому неизвестному ей правилу.

     Устинов возвращался в общежитие и думал, что не удастся ничего изменить и что любая его попытка улучшить жизнь людей останется непонятой.

     Возле  рынка,  темнеющего мешаниной  своих  ларьков  и  рядов,  Михаила окликнули:

     - Стой! Не двигаться!

     К  нему  подъехали два  конных милиционера.  Один  стал  сзади,  второй спешился и обыскал его.  Лошади переступали по мостовой, позвякивая удилами. Милиционер зажег фонарик,  посмотрел расчетную книжку,  выданную Устинову на шахте.

     - Носит тебя нелегкая по ночам!  -  сказал он на прощание.  - Прирежут, как курчонка.

     - Точно,  у бабы был, - с завистью вымолвил второй. - Они все шастают в город. - В Грушовке чужакам за эти дела головы сносят.

     Отпустили.

     Устинов вернулся в  общежитие и  снова стал  навалоотбойщиком,  который устал,   которому  нужно  хорошо  выспаться.  На  соседней  кровати  Алексей приподнял голову,  вглядываясь в него,  и, ничего не сказав, снова уснул. За окном на терриконе загорались бегучие языки сине-красного огня. Устинов лег, но его разбудили громкие голоса -  Синегубов и Пивень вернулись с танцев.  В комнате  горел  свет,  они  курили  и  обсуждали драку  с  учащимися горного техникума.

     - Тише вы! - прикрикнул Устинов.

     - Да спи, чего ты, - отмахнулся Синегубов.

     Остальные жильцы спали.  Устинов повернулся к  стене и неожиданно легко заснул снова. Ни шум, ни свет теперь ему не мешали.

     Утром в общежитии не было воды. В рассветных сумерках Устинов спустился к  реке,  к  скользкому глинистому выступу,  на  котором уже  белели мыльные капли.  По  воде  плыли  едва  заметные радужные пятна.  Пахло  болотом.  Он умывался здесь уже не впервые,  и сегодня ему несильно мешали ни этот запах, ни эти пятна. Он понял, что стал свыкаться.

     Потом в  столовой он  съел жареной картошки с  салом,  выпил желудевого кофе. В буфете взял кусок краковской колбасы, хлеба, наполнил флягу.

     В  нарядной  заместитель начальника  участка  Ивановский  дает  задание бригаде, подмигивает старому навалоотбойщику интересуется, как идут дела. Но ведет наряд жестко,  словно здесь он работает уже лет десять: чистит слесаря за  плохой  ремонт  врубовки,   поддает  крепильщикам,  разносит  бригадира. Бригадир огрызается,  валит на  горно-геологические условия -  пласт зажало, близко водоносный слой, по лаве хлещут потоки.

     Спуск в  шахту.  Мокрая ржавая клеть,  громкий звонок стволовой,  рывок клети вверх и  быстрый спуск в подземелье.  Потом идут два километра пешком. Прижимаются к  стенам штрека,  когда рядом проносится поезд с углем.  Громко разговаривают,  подшучивают друг над другом.  Все еще бодры,  но смех уже не тот,  что наверху,  а резче,  грубее. В нем слышится жадность к этим минутам жизни Работа вскоре затмит все.

     И вот -  черная щель лавы,  погрузочный пункт с лампами дневного света, вой вентилятора местного проветривания.  Пришли, вскарабкались на карачках в короткий ходок,  влезли  в  свою  нору.  Врубовка подрезала пласт,  взрывник зарядил аммонит и взорвал.

     Устинов взялся  за  свою  любимую лопату  -  угольная пыль  смешалась с потом.

     Мать спустилась к нему в подземелье.  Она наклонилась над ним, сказала: "Сыночек,  это ты,  правда?  Не волнуйся за меня. Видишь, я с тобой". К нему сошлась вся родня,  и он увидел деда и бабушку,  умерших раньше матери.  Они молчали. Он работал, они смотрели на него.

     Было жарко,  по коленям сочилась вода. Все шахтерские болезни, силикоз, антракоз,  бурсит,  принялись пробовать тело Устинова.  Оно  было не  крепче других.

     Вскоре  газомерщица Роза  остановила  лаву:  бензиновая  лампа  Вольфа, поднятая к кровле, высоко взметнула язычок огня в голубоватом ореоле. Значит в воздухе накопилось много метана.

     Машинист Люткин пристроился было обнять девушку,  но  за нее заступился старый навалоотбойщик.

     Пока  проветривался забой,  бригада выбралась на  штрек перекусить.  На сосновых распилах постелили газеты разложили "тормозки" и стали тормозить. У грушовских мужиков  были  печеные  пирожки,  помидоры,  сало,  вареные яйца. Каждый  немного  ревниво  осматривал запасы  соседей.  Слесарь  Еременко был единственным из  грушовских,  кто принес колбасу с  хлебом.  Машинист Люткин спросил его: все воюешь с родней? И посоветовал: надо ласкать жену под утро, когда злость еще спит.

     Слесарь был примаком в доме Ревы, и все знали: раз у Ревы, то тяжело.

     - Вправду с женой поссорился? - спросил Устинов.

     - Да  у  него  тесть собака,  -  сказал Люткин.  -  Жрут  парня.  Забор выстроили - и жрут втихаря.

     - Ну это обычная история, - продолжал Устинов. - С родителями надо жить порознь, иначе не избежать конфликтов.

     Старый   навалоотбойщик  заспорил  с   ним:   у   него   была   большая патриархальная семья,  отец с матерью,  дочь с зятем, внуки, и ему казалось, что  взрослые дети  обязаны жить  с  родителями.  Глуховатым сильным голосом Миколаич долго долбил эту мысль. Остальные молча ели, изредка поддакивали.

     - Вот я для своих как бог и прокурор,  - с гордостью вымолвил Миколаич. - Любят меня, боятся. Так и должно. Даже зять Пшеничный побаивается.

     - Пошел ты!  -  вдруг сказал машинист.  - "Любят и боятся"! Из-за таких старорежимных типов  дышать  нечем.  Просто детки  твои  не  хотят  с  тобой связываться и помалкивают на твою болтовню.

     - Не надо грубить старшим, - сказал Устинов.

     - Еще один прокурор? - спросил Люткин.

     - Просто не хочется, чтоб вы сцепились, - объяснил Устинов.

     Бригадир Бухарев вернул разговор к семейным делам слесаря Еременко.

     - Дай по рогам этому Реве,  -  посоветовал он.  - Привык мужик под себя грести - пора остановить.

     - Да Рева его кулаком перешибет, - заметил Люткин.

     - Тогда нехай терпит,  коль кишка тонка,  - ответил Бухарев. - Я своему папане - что там тесть! - папане родному заехал однажды в санки, и с тех пор зажили мирно. А до того лютовал папаня.

     - Сейчас переломный момент, - сказал Устинов.

     - Надо переломить, - кивнул Бухарев. - Сразу уразумеет.

     - Переломный для  всей нашей жизни,  -  продолжал Устинов.  -  Есть две цивилизации - сельскохозяйственная и индустриальная. У каждой - свой образец семьи.  Но устоит в конце концов городской вариант, маленькая семья из мужа, жены и детей.