Зеркало для героя - Святослав Рыбас

     - Еще неизвестно, - возразил Миколаич.

     Тогда Устинов объяснил подробнее:  уже и  нынче человек в состоянии сам себя  прокормить,  поэтому нет  смысла держать дома  целую  производственную бригаду. Взрослые дети перестанут жить по указке.

     - У самого-то есть отец-мать?  -  не поверил Миколаич.  - Куда ж денешь престарелых родителей?  Один кулаком их норовит,  другой -  на помойку. - Он взял со своей газеты пирожок и дал Михаилу.  -  На,  сиротская душа, отведай домашнего.

     Он и осуждал, и жалел Устинова.

     - Отца-мать забывать негоже, - строго произнес бригадир.

     - А папане-то врубил! - засмеялся машинист Люткин.

     - Ничего, он меня понял.

     Устинов решил подзадорить бригадира,  вспомнил,  что  в  доисторические времена, как доказывают некоторые ученые, сыновья просто убивали одряхлевших отцов по  причине бедности,  будучи не  в  силах прокормить лишний рот.  Как убивали?  Зимой привязывали к  саням и  увозили в  глубокий овраг.  Или  еще проще:  везли  куда-нибудь  за  огороды  и  добивали.  Откуда  известно?  Из преданий,  легенд,  древних обрядов. Из пословиц: "Отца на лубе спустил, сам того же  жди",  "Есть старый -  убил бы  его,  нет старого -  купил бы его". Правда, в этих пословицах уже слышится осуждение варварских обычаев.

     - Не знаю, что навыдумывали твои ученые, - проворчал Миколаич. - Может, то немцы творили, а наши такого не могли. Нет, брешешь ты все...

     - Говорю, как было, - ответил Устинов.

     - Мало ли что было!  Тебя послушай, все от брюха зависит. А совесть как же?

     - Да он про старину толкует,  -  вмешался Бухарев.  - Чего ты в бутылку лезешь?

     - Значит, стариков выкинем, а жить только с жинкой и дитями!

     - Скоро и такая семья начнет изменяться,  - сказал Устинов. - Это не от одного нашего желания зависит.  Вот  вырастут города -  увидите,  как пойдут разводы.

     Видно,  он  переборщил с  прогнозами.  Теперь  на  него  накинулись все скопом. По общему мнению, разводиться мог только самый последний человек.

     Перерыв кончился, полезли в лаву.

     Снова  грузили лопатами уголь  на  транспортер.  Потом  уголь кончился, транспортер  выключили.   От  сосновой  стойки  пахло  смолой.  Над  головой поблескивали пластины сланца.  Сейчас врубмашину подвинут вплотную к пласту, забьют новую  крепь и  обрушат кровлю в  выработанном пространстве,  которая только и  мечтает о  том,  чтобы всей  своей толщей придавить людей;  но  ее оградят  обрезной крепью  и  не  допустят завала.  Вскоре  Устинов вместе  с товарищами устанавливал эту  крепь.  Стойки были скользкие и  увесистые.  Он киркой  подкапывал  лунку,   отпиливал  лишнее,  десятикилограммовой  балдой загонял стойку между почвой и кровлей.  Поставив новый ряд крепи,  надо было пролезть в окна на ту сторону и выбить старую.  И выскочить обратно, пока не рухнуло. Вряд ли завалит, думал Устинов. Они проделывают это каждый день, ты сам видел,  как это просто.  Он пролез в  окно,  на котором на крючке висела лампа-надзорка.

     Старую  крепь  выбили.  Стойки  лежали  беспорядочной грудой.  В  забое журчала вода. Все замерли, прислушиваясь. Если лава сама не обрушится, то им придется с обушками подналечь на нее.  В кровле зашуршало, отвалился камень. Кажется,   сейчас  начнется.   Шахтеры  принялись  вытаскивать  стойки.   На четвереньках, быстро. Снова зашуршало. Миколаич замер, бросил стойку и велел всем уходить. Сам же вылез, пятясь, но вытащил брошенную было лесину. Кровля по-прежнему стояла,  потрескивала.  Этот  негромкий звук как  будто искушал: рискни, испытай себя! Но люди не двигались, ждали.

     - А можно еще пару стоечек выхватить, - с сожалением произнес Миколаич.

     - Попробуем, - сказал Устинов и нырнул туда.

     Сразу  же  сверху посыпалось,  как  будто могучая рука  швырнула горсть камней. Он вывалился обратно, растерянно улыбаясь.

     - Как оно? - спросил бригадир Бухарев. - Чем пахнет?

     И  в  этот миг  дохнуло изо  всех окон сырой землей.  За  крепью что-то трещало,   ворочалось,   содрогалось.   Это  что-то  было  огромное,  живое, равнодушное к людям.

     - Во,  зараза!  Села-таки!  -  сказал Миколаич.  - А я боялся: придется самим сажать.

     Устинов чувствовал,  что все прочнее входит в новую среду. С появлением в  бригаде новичка шахтеры стали чаще разговаривать о  будущем,  которое они представляли как сумму материальных приобретений.  Один хотел построить дом, второй купить "Победу",  третий посадить у  себя виноградную лозу.  Понятные желания, житейские цели. Предстояли долгие годы спокойной жизни, и надо было думать о ней.  Даже современник Устинова Ивановский словно в шутку предложил Михаилу вкладывать деньги в  золотые украшения,  что  было  с  точки  зрения здравого смысла не так уж глупо.  Но Устинов ответил, что гораздо интереснее попробовать Ивановскому сделать карьеру,  поставив на кого-нибудь из будущих руководителей.  "Это мысль!  -  одобрил приятель.  - Что для этого нужно?" - "Работай по  двадцать четыре часа  в  сутки и  люби  людей".  -  "Неужели мы никогда не выберемся отсюда?  Мне кажется,  что я  смотрю бесконечный старый фильм" -  "Я был у своих,  -  признался Устинов.  -  Если бы моя мама сейчас пошла работать,  то меня бы наверняка отдали к бабушке в поселок, и тогда бы я  вырос совсем другим".  -  "Тебя не  узнали?"  -  "То,  что  ждет  людей в старости,  не похоже на их надежды в молодости.  Самое печальное, они ничего не захотели слышать".

     Михаил вспомнил своих шахтеров:  ведь  тоже  будничные заботы!  Если  и витал над страной сорок девятого года какой-то возвышенный дух,  то он был в образе ребенка, которого следовало одеть, накормить и просто сберечь. Потом, когда   спустя  десятилетия  дети   начнут  разбираться  в   своих   грубых, необразованных,  не боявшихся ни огня,  ни смертельной работы отцах, тогда и возникнут первые  страницы истории той  поры,  а  благодарные сыновья задним числом  запечатлеют  в  ней  все  возвышенные задачи,  что,  впрочем,  будет подлинной правдой.

     Кончался сентябрь. По утрам уже было холодно, трава на берегу реки, где умывались люди,  стала буреть.  Устинов несколько раз приходил к  коменданту Скрипке,  а  воду по-прежнему возили нерегулярно.  Тогда Устинов обратился к заместителю начальника шахты Еськову,  однако в кабинете его не нашел и лишь случайно, выехав из шахты, натолкнулся на него во дворе шахтоуправления. Лил сильный дождь,  Еськов ловко  пробирался через большую лужу  по  проложенным кирпичам. Сияли новые галоши на его ботинках.

     - Лови! - усмехнулся Бухарев. - Смоется.

     Устинову не удалось задержать Еськова, но Бухарев крикнул:

     - А ну погодь,  товарищ Еськов!  -  и взял его под локоть своей чумазой рукой.

     - В чем дело?

     - У народа портится настроение. В общежитие не возят воду, ты понял?

     - У меня есть приемные дни, дорогой товарищ. Приходите, разберемся.

     Холодные яркие глаза Еськова горели гневом.

     - Ты и слушать не желаешь? - Бухарев потянулся свободной рукой, с плеча которой свисала коробка самоспасателя, к груди хозяйственника.

     - Видно,  спешное дело,  - понимающе вымолвил Еськов. - Значит, воду не возят? - И с улыбкой пообещал все исправить.

     - Обманет, - сказал через минуту Люткин, глядя ему вслед.

     - Зря с ним связался, - проворчал Миколаич. - Придешь выписать угля или леса - он тебе припомнит.

     - Чего дрожишь-то? - отмахнулся Бухарев. - У тебя зять - Пшеничный.

     - Любит царь, да не жалует псарь, - хмуро ответил Миколаич.

     Действительно, уже с вечера водовозы стали доставлять в общежитие воду, а Скрипка проверял все бачки и, встретив Устинова, дружелюбно пожурил его за нетерпеливость. Благодаря этому, Устинова узнали многие в общежитии; даже на партийном собрании парторг сказал о  нем  несколько слов:  человек,  мол,  с общественной жилкой, хорошо работает, примерно ведет себя.

     Выезжая на  поверхность,  Устинов мылся в  душевой,  прощался со своими товарищами.  Они шли в Грушовку к семьям,  а он с грустью провожал их. Потом направлялся в  столовую.  Если там встречал Ивановского,  то радовался,  что есть  хотя  бы  один человек,  которому можно говорить все  без  утайки.  Но Анатолий сошелся с одинокой бухгалтершей и в столовой бывал редко. К тому же он,  кажется,  внял совету работать по двадцать четыре часа в сутки и любить людей,  во всяком случае,  он привязался к  женщине и  ворочал под землей по полторы-две смены.

     Устинов сел к  окну за  столик,  покрытый зеленой клеенкой.  Официантка принесла хлеб,  пшенный суп  и  свиную поджарку.  Она смотрела на  него,  не отходила.  Краем  глаза  он  видел  ее  крепкие в  лодыжках ноги,  обутые  в спортивные тапочки со шнуровкой.