Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

Румнев был частым и любимым гостем[156]). Возможно, именно таким нетривиальным маршрутом объясняются и некоторые читательские пристрастия Харитонова, и его стратегии телесного опосредования литературного опыта, и позднейшая склонность помещать в основание почти любого своего текста некий (как правило, очень конкретный) физический жест. Примерно в это же время Харитонов всерьез принимается за сочинение собственных стихов[157].

И хотя 1961 год выдался довольно богатым на кинособытия – Абрамова снимается в «713-й просит посадку» Григория Никулина (где познакомится с Владимиром Высоцким), Ясулович – в «Девяти днях одного года» Ромма, а Харитонов (вместе с Андреем Мироновым, Олегом Далем, Александром Збруевым и той же Людмилой Марченко) – в культовом «Моем младшем брате» Александра Зархи, – главное решение представляется уже принятым: Харитонов признает и свою любовь к поэзии, и свой дар сочинителя. При этом нельзя сказать, что речь шла о выборе чего-то более «удобного» и «легкого». Напротив, процесс создания стихотворений у Харитонова изначально не имеет ничего общего с «легкостью», «вдохновением» или «полетом»; скорее, литературное творчество ассоциируется с размеренной, методичной (и довольно трудоемкой) работой: «Первые лет пять я писал одно стихотворение по месяцу по два; а один раз писал стихотворение полгода – и при том только им и занимался, не гулял, не отвлекался, а только полгода его сочинял и кое-как сочинил. И никому бы того не рассказал, что у меня всё с таким трудом выходит. А сейчас восхищаюсь, какие у меня были незаурядные задатки к усердию» (307) – И несмотря на то что почти все харитоновские тексты начала и середины 1960-х сравнительно слабы, от самой практики их кропотливого сочинения всего один шаг до понимания письма в качестве аскезы, столь характерного для философии позднего Харитонова.

Несомненно, поражает удивительная синхронность описанных выше событий; примерно в один и тот же промежуток времени (осень 1960-го – лето 1961-го) Харитонов открывает для себя пантомиму, обращается к поэзии и – приобретает первый гомосексуальный опыт (согласно пересказу Николая Климонтовича, Харитонову было девятнадцать лет: «Его „солнечный удар“ случился в общежитии ВГИКа. Он был в душе, а напротив – его сокурсник и сверстник. Кабинки были открыты. И их бросило друг к другу»[158]). Названные практики вряд ли нужно ранжировать, но помнить об их постоянном и тесном соседстве необходимо. Есть некая ирония в том, что это внезапное расширение (и творческих, и сексуальных) интересов совпало у Харитонова с пиком хрущевской оттепели – пафос которой как раз заключался в безмерном расширении мира[159]; и хотя Харитонов справедливо считается писателем эпохи застоя, уникальное соединение «свободного танца», модернистской литературы и однополой любви было практически освоено им значительно раньше – в год выноса тела Сталина из Мавзолея, космического полета Гагарина и обещаний КПСС о скором построении коммунизма.

Тем временем проект театра пантомимы окончательно воплощается в жизнь. Как и было задумано, это «экспериментальная студия» под эгидой Бюро пропаганды советского киноискусства, подчиненного Оргкомитету союза кинематографистов. Художественным руководителем театра становится Румнев, его заместителем – Зосим Злобин, в 1920-е годы работавший с Мейерхольдом над созданием биомеханики. Репетиции планируется проводить в Доме кино на Васильевской улице, представления – в Театре-студии киноактера на улице Воровского; всем участникам положена зарплата и официальное трудоустройство в Москве. Впрочем, новый театр (получивший название Эктемим – Экспериментальный театр пантомимы) по-прежнему выглядит несколько авантюрным предприятием. В частности, об Эктемиме до самого последнего момента ничего не знают в Министерстве культуры СССР – и это приводит к конфликту Ивана Пырьева с Екатериной Фурцевой. Как следствие, неделя перед премьерным спектаклем, назначенным на 2 июня 1962 года[160], отмечена удивительным противоборством – каждый день работники Министерства культуры срывают афиши Эктемима, каждую ночь Харитонов с товарищами расклеивают их заново[161]. В итоге открытие проходит успешно; месяц спустя журнал «Смена» публикует пропедевтическую статью Румнева «Знакомьтесь: Эктемим»[162], а труппа отправляется на свои первые гастроли – по югу СССР.

Учитывая тандем Румнева и Злобина, Эктемим мог бы стать удивительной историей о том, как на территории, принадлежащей советскому кинематографу, спустя много лет забвения встретились две великие (и во многом противостоящие друг другу) театральные традиции – «синтетический» театр Таирова и «биомеханический» театр Мейерхольда. К сожалению, место этой (гипотетической) истории занимает история (вполне реальных) скандалов и склок, быстро погубивших многообещающее начинание. Тривиальное разгильдяйство молодых актеров (Ахметов выходит пьяным на сцену в Тбилиси, Данильченко опаздывает на поезд в Баку и так далее) усугубляется амбициями Носика (желающего одновременно работать в ТЮЗе, играть главные роли в Эктемиме и участвовать в киносъемках) и духом «раздора, премьерства и интриг», который, по мнению Румнева, привнесла в коллектив Радунская. Кроме того, в Баку актеры знакомятся с гастролирующей труппой «Современника», и рассказы Олега Ефремова о театральном самоуправлении сильно впечатляют Эктемим. Уже через неделю в Ессентуках Радунская, Харитонов, Носик, Орлов и Грачев объявляют о создании «художественного совета» – очевидно, призванного ограничить полномочия Румнева в Эктемиме. Румнев, привыкший быть полным хозяином положения, воспринимает этот демарш с явным неудовольствием – что, в свою очередь, влечет за собой новые нападки на него со стороны актеров. Как вспоминал о событиях того лета Харитонов, «я был ущемлен, я был меньше всех занят в репертуаре и потому с удовольствием пошел в оппозицию, принялся разоблачать своего былого кумира. А это было теперь легко. Ведь как только Румнев стал руководителем коллектива, выступающего с афишей, от него потребовалось все, что требуется от руководителя. И в репертуарной политике, и в самом руководстве коллективом» (492). В конце концов, разворачивающееся за кулисами противостояние выплескивается на сцену – во время выступления Эктемима в крымском городке Камыш-Бурун. Труппа откровенно пренебрегает указаниями художественного руководителя, пытаясь «импровизировать»; разгневанный Румнев, считая подобные действия неуважением к зрителю, пишет заявление об уходе из театра. Чиновникам из Бюро пропаганды киноискусства удается в этот раз успокоить Румнева, однако пропасть между актерами и худруком продолжает расти.

При этом нельзя не отметить, что учреждение «художественного совета» приносит и некоторые плоды; в частности, актеры начинают самостоятельно придумывать новые пантомимы: Носик перерабатывает «Хирургию», Грачев создает «Выходной день», а Орлов – «Маленькую драму»[163]. Высокая творческая продуктивность Эктемима признается практически всеми; проблема в том, что общественная ситуация в СССР с каждым днем все меньше и меньше благоприятствует искусству полуабстрактной телесной пластики. Осенью 1962-го резко обостряются отношения между СССР и США – «Карибский кризис» ставит мир на грань атомной войны и сильно бьет по авторитету Хрущева (и без того подорванному обострившимся противостоянием с США в Берлине, фактическим разрывом отношений