Волк среди волков - Ханс Фаллада

— А чем они там заняты, Элиас? — спросила она.

Элиасу незачем было смотреть в окно, он знал в чем дело, а если не знал, то догадывался.

— Они замуровывают дверь, — сказал он. — Так как вам, барыня, не угодно глядеть на преступников…

— Они замуровывают дверь?..

Фрау фон Тешов по-прежнему сидела в чопорной позе, она старалась догадаться, что это — обида или деликатное внимание. Похоже, пожалуй, и на то и на другое, зависит от того, как посмотреть.

— А как они будут выходить из казармы? — спросила она наконец.

— Да они пробивают дверь на месте второго окна в большой комнате, пояснил Элиас. — Прямо за кустами, нет, на другой стороне, что на усадьбу смотрит… Вам, барыня, совсем ничего не видать будет…

— Какое невнимание со стороны зятя, замуровывать мне вид, — жалобно сказала фрау фон Тешов.

— Господин ротмистр ничего не знают, — поспешил успокоить ее Элиас, господин ротмистр сразу же пошли домой, когда прибыли эти люди. Это по распоряжению господина фон Штудмана.

— Как могла господину Штудману прийти мысль загородить мне мой старый вид на казарму! — запальчиво воскликнула фрау фон Тешов.

— Господин фон Штудман производит очень приятное впечатление, — сказала фройляйн фон Кукгоф предостерегающе.

— Сегодня днем господин тайный советник долго беседовали с господином фон Штудманом, — доложил Элиас. — Господин тайный советник один раз изволили очень громко крикнуть.

— Это большое внимание со стороны Хорст-Гейнца, что он подумал обо мне, — сказала фрау фон Тешов. — Я ничего не знала — он хотел сделать мне сюрприз.

Она задумчиво посмотрела на казарму. Два ряда кирпичей были уже выведены. Молодой человек в защитном кителе что-то горячо обсуждал с обоими усадебными каменщиками, один из надзирателей, стоя рядом, с любопытством смотрел на них — вдруг все четверо рассмеялись. Все еще смеясь, посмотрели они на замок, на окна.

Фрау фон Тешов быстро отдернула голову в тень, но ее все равно не было бы видно за гардиной.

Оба каменщика, не переставая смеяться, побежали к усадьбе, Пагель протянул надзирателю портсигар. Те тоже смеялись.

«Хорст-Гейнцу не следовало этого делать, — сердито подумала фрау фон Тешов. — Все лето глазеть на голую стену!.. Мне, конечно, будут рассказывать обо всех этих преступниках, что они сделали, за что сидят — а я даже не знаю, какие они с виду… Надо бы…»

Ей до смерти хотелось послать туда лакея Элиаса, сказать, что все это ни к чему, но она не решалась. Господин тайный советник, ее супруг, терпеть не мог, когда мешали его планам, по большей части тайным. А его крики страшно действуют на нервы! И при этом он весь багровеет — советник медицины Готоп говорит, что надо опасаться удара…

— Элиас, попросите ко мне господина тайного советника, — тихо сказала барыня.

— Господин тайный советник изволили выйти, — сообщил Элиас. — Прикажете попросить, когда вернутся?

— Нет, нет, мне он сейчас нужен. (Дверь замуровать недолго!) Ступайте лучше к моей дочери, Элиас, и скажите ей, что я прошу прислать сюда на часок фройляйн Виолету…

Элиас наклонил голову.

— Если моя дочь заикнется о домашнем аресте, укажите ей тогда, но очень осторожно, только намекните, что фройляйн Виолета сегодня днем гуляла в парке…

Элиас поклонился.

— О молодом человеке не упоминайте, — сказала барыня. — Я сама поговорю с внучкой…

Лицо Элиаса выражало полное понимание, готовность выполнить все в точности. Он спросил, не будет ли еще распоряжений. Но больше распоряжений не было. Элиас вышел, как всегда импозантный, спокойный, ни дать ни взять обладатель огромного состояния.

— Если Виолета не придет, я сама отправлюсь на виллу! Пусть Хорст-Гейнц бранит меня! Я не допущу, чтобы бесчестили мою внучку! — возмущалась фрау фон Тешов.

— Можно и мне с тобой, Белинда? — спросила фройляйн фон Кукгоф, сгорая от любопытства.

— Посмотрим. Надо улучить минуту, когда зятя не будет дома. А ты ступай, погляди, где Минна. Может быть, она что знает.

Молодому Пагелю пришла блестящая мысль. Пятьдесят человек в казарме ржали, пять надзирателей ржали, каменщики ржали — скоро будет ржать вся деревня!

Сперва настроение было очень возбужденное. Приказ господина фон Штудмана замуровать дверь был несомненно удачным разрешением вопроса, но в отношении только что прибывшей команды арестантов весьма неудачным шагом.

— Не желают на нас смотреть, так нечего и на работу брать! — ворчали арестанты. — От картошки, что мы копаем, рыла не воротят, так нечего и от нас рыло воротить! — ругались они. — Кто знает, как он деньги нажил. Тоже небось не постом и молитвой, — говорили они.

И надзиратели также качали головой и морщили нос. Они считали, что за двумя-тремя исключениями у них очень приличная уборочная команда. Из Мейенбурга часто отправлялись и не такие. Если их подначальные ведут себя пристойно и хорошо работают, так нечего им в нос тыкать, что они арестанты. Их это только раздражает, а надзирателям осложняет работу.

Но тут Пагелю пришла блестящая мысль. И вот они уже все ржали, все скалили зубы.

— Пусть теперь за нас бога молят, каждый день у них перед глазами будет! — говорили они. — Правильный молодой человек — так им и надо! Что с ними церемониться, зажрались!

От удовольствия они охотнее всего загорланили бы песню, что-нибудь вроде: «Вставай, проклятьем заклейменный!..», что-нибудь такое, от чего у господ в замке в ушах зазвенит… Но они боялись причинить неприятности молодому человеку. Весело пилили они доски, сколачивали полки, стойки для утвари, убирали и считали белье. Сегодня они работали только полдня, сегодня полагалось прежде всего навести порядок, которого старший надзиратель Марофке требовал неукоснительно: для всего свое место, все сложено и начищено, совсем как у себя дома, в Мейенбургской тюрьме. Номерок на каждой миске, номерок на каждой лоханке, номерки на кроватях, номерок на каждой табуретке, каждое место за обеденным столом под номером.

У надзирателей свое: долгие, оживленные совещания шепотом, кого рядом с кем посадить за столом, кого с кем устроить в одной спальне, неправильное распределение, и вот вам уже почва для вспышек и бунта!

Но время от времени то один, то другой пробирался к медленно зараставшей кирпичом двери, смотрел, осведомлялся. А приятели в казарме спрашивали, скаля зубы:

— Ну как, подвигается? Уже видно? Уже можно разобрать?

— Шестой ряд кладут. Нет, разобрать можно будет только когда выведут перекладину.

И фон Штудман тоже не разобрал в чем дело. Он вернулся из деревни, в конце концов он все же отыскал Зофи, но Зофи ему на этот раз совсем не понравилась. Обозлена, скрытничает, лжет.

Какая муха ее укусила? Совсем другой стала! Уж не скрывается ли за этим тайный советник? Несомненно он ее настрочил. На это он мастер! День-деньской только и думает, как бы нам досадить. Да, ведь сейчас жатва… Вот он и торопится, ему каждую горсточку, что мы обмолотим и продадим, жалко! Надо пойти к Праквицу, как бы он опять глупостей не натворил. Ах ты боже мой, и Аманду тоже надо порасспросить, что кроется за словами Зофи. До настоящей работы и сегодня руки не дойдут. Только и делаешь, что сплетни разбираешь да горшки с огня отодвигаешь, чтобы не перекипели! Никогда бы не подумал — но здесь, право, чуть ли не жарче приходится, чем в гостинице!

— Это еще что, Пагель? — сказал он несколько раздраженно и посмотрел на работу каменщиков. — За скотным сараем сколько угодно красного кирпича — к чему эти безобразные белые заплаты?

Каменщики переглянулись и фыркнули в бороду. Но, по обыкновению людей подневольных, сделали вид, будто ничего не слышат, и спокойно продолжали работу. Шлеп! — чавкнуло густое цементное месиво. Помощник надзирателя, высунувший было в отверстие голову, чтобы поглядеть на работу, при виде господина фон Штудмана, быстро спрятался.

— Ну? — спросил Штудман довольно сердито.

Пагель, улыбаясь, глядел на своего начальника и друга. Но, собственно говоря, улыбался он только глазами, от улыбки они совсем посветлели. Пагель бросил в кусты сигарету, поднял плечи и сказал со вздохом:

— Это крест, господин фон Штудман… — И опять опустил плечи.

— Что крест? — спросил Штудман очень сердито, он терпеть не мог, когда бузили и критиковали нужную работу.

— Вот это! — сказал Пагель и показал пальцем на дверь.

Оба каменщика так и прыснули.

Штудман тупо смотрел на стену, на дверь, на кирпичи, белые и красные… Вдруг его осенило, он воскликнул:

— Пагель, вы хотите сказать, что это-будет крест?!

— Мне подумалось, так будет приятней, — сказал Пагель осклабясь. Глядеть на гладкую красную стену скучно. Так мне подумалось. А вот с крестом — крест располагает к известному самоуглублению.