Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Хотел бы я знать… — сказал старик и без всяких возражений позволил Штудману выпроводить себя из конторы. — Но если к вечеру все не будет улажено!.. — крикнул он, опять впадая в прежний угрожающий тон.

— К вечеру все будет улажено, — весело заявил фон Штудман и демонстративно положил ключ от конторы в карман, вместо того, чтобы сунуть его по заведенному порядку в жестяной ящик для писем. — Прошу передать мой нижайший поклон вашей супруге…

Как победитель прошествовал он к усадьбе. Тайный советник, оторопев, смотрел ему вслед.

Все то время, пока господин фон Штудман вел переговоры, толковал, спорил с тайным советником, пока он бегал по усадьбе, созывал людей, давал указания, все то время, пока упомянутый Штудман, уже перед казармой, инструктировал Вольфганга Пагеля и предостерегал его от общения с пожилыми бородачами в зеленых грубошерстных костюмах, а Пагель медленно, но верно оживлялся, а также в то время, пока Штудман уговаривал и убеждал помощников надзирателей и старшего надзирателя, опасаясь, как бы они не обиделись, — все эти битых полдня, в течение которых Штудман говорил, льстил, ругался, урезонивал, потел и улыбался, только бы спасти своего друга Праквица от преследований тестя, — иначе говоря от обеда до самого кофе, — разгневанный ротмистр Иоахим фон Праквиц лежал у себя на кушетке и дулся на своего друга фон Штудмана.

Ротмистр негодовал на Штудмана — «тоже мне опекун»! Ругал Штудмана «тоже мне нянька»! Издевался над Штудманом — «тоже мне всезнайка»! Презрительно смеялся над Штудманом — «видали паникера?!».

Зато тайный советник фон Тешов только поглядел из окна замка сквозь занавеску на затеянную Штудманом работу, как тут же одобрительно закивал головой и сказал: «Как ни верти, а умного человека всегда видно. Вот такого бы мне в зятья, а не какого-то долговязого буяна…»

Ротмистр убеждал себя, что он вконец опозорен. Жена и друг наперебой стараются его опозорить. Жена опозорила его перед другом, неимоверно раздув небольшую супружескую размолвку, в которой он, ротмистр, кстати сказать, был совершенно прав, друг же выставил его перед женой полным идиотом в деловом отношении. Штудман хитростью завладел всеми делами, да еще взял с него слово, что он не выскажет тестю своего мнения! Ротмистр был убежден, что все опасения Штудмана относительно договора — вздор. Стараясь не вдаваться в частности, он пришел к выводу, что до сих пор ему недурно жилось в Нейлоэ, что концы с концами он сводил и что не для того выписал он из Берлина умных господ, чтобы они доказали его неуменье сводить концы с концами.

Ротмистр хотел иметь друга, иначе говоря приятного собеседника, не опекуна. «Опекуна над собой я не потерплю!» — мысленно кричал он. Оттого, что крик этот не был слышен, он был не менее яростен. Добряк Штудман опасался, как бы ротмистр не воспылал гневом на своего тестя. Но на проделки тестя, этого нелепого семидесятилетнего старца в коротких штанишках, ротмистру было начхать — на друга кипел он ненавистью, на друга разобиделся он смертельно!

С казармой все было как будто налажено. Обливаясь потом, понесся Штудман в замок, в прачечную. Три наскоро позванные деревенские бабы следовали за ним, на ходу завязывая передники, тихонько клохча, словно наседки, от нетерпения почесать язык насчет того, что тут опять приключилось. Распорядившись перетащить посуду на скотный двор, в кухню, где готовили корм, приказав начистить до блеска тешовские баки, оскверненные приготовлением пищи для арестантов, фон Штудман что есть духу помчался в деревню, к приказчику Ковалевскому, чтобы услышать от Зофи, что, собственно, произошло. Он хотел вправить ей мозги, а может быть, заодно узнать, к каким, собственно, уговорам прибегал тайный советник. Но ему сказали, что Зофи ушла к подруге на тот край деревни. Так как фон Штудман все равно уже вспотел, то несколько лишних капель пота в счет не шли. Штудман рысью побежал на тот край деревни.

Старик фон Тешов видел из парка, как он бежал. «Беги, беги на здоровье! — подумал он с удовлетворением. — И даже если ты во главе небесного воинства и всех архангелов напустишься на мою Белинду, зятя моего тебе все равно не спасти».

С этими словами тайный советник пошел в глубь парка, на хорошо знакомое ему место. Сорвалось раз, удастся в другой. Лиса гусенка унесла… Кто дважды роет другому яму, тот своего добьется.

— Барин, барыня приказали просить кофе кушать!

— Спасибо, Губерт. Прощу оставить меня в покое. Не хочу кофе. Я болен.

— Ты болен, Ахим?

— Оставь меня в покое!

— Губерт сказал, что ты болен.

— Я лучше знаю, что я сказал! Я не болен! Мне надоела эта вечная опека!

— Прости, Ахим, — ты прав, ты действительно болен!

— Господи боже мой, оставь меня в покое, слышишь? Я не болен! Не приставайте ко мне…

Больше к нему не приставали, фрау фон Праквиц ушла.

Он слышал, как она тихонечко разговаривала с Вайо за кофе. Говорили бы громко, а то поневоле лезет в голову, что о тебе говорят! Ну, так оно и есть, говорят о нем. Чего они шепчутся! Он не болен! Сказал ведь! Господи боже мой, его, человека, жаждущего покоя, вынуждают встать и выпить кофе, лишь бы настоять на своем!

Так не бывать же по-ихнему! Перестали бы шептаться, а то придется сделать по-ихнему!

— Да говорите же вы громко! — возмущенно завопил ротмистр через закрытую дверь. — Ваше шушуканье на нервы действует. Как тут отдохнешь, когда вы шепчетесь!

— Что это там люди делают? — сказала фрау фон Тешов своей подруге фройляйн фон Кукгоф. — Как будто собираются стену выкладывать?

Обе старухи сидели на обычном месте у окна и взирали на самую сейчас интересную точку Нейлоэ: на казарму. (Обычно они в эти часы спали.)

— Хочешь знать, умей подождать, — ответила Ютта фон Кукгоф, но и ей ожидание становилось невмоготу. — Ты права, Белинда, похоже на то, что выкладывают стену.

— Но зачем же выкладывать стену? — снова спросила разволновавшаяся старуха. — С тех пор как Хорст-Гейнц в девяносто седьмом году построил казарму, она так и стоит. Я к ней привыкла. И вдруг нате вам, что-то меняют и без всякого предупреждения! Будь добра, Ютта, позвони, пожалуйста, Элиасу.

Ютта позвонила; до прихода Элиаса обе продолжали глядеть в окно.

— Этот их молодой человек, так называемый Пагель, распоряжается. Никогда мне его лицо не внушало доверия, Ютта! Вечно он ходит в защитном кителе, а у самого, говорят, два кофра полны костюмов! Элиас, неужели у этого молодого человека нет других костюмов?

— Как же, барыня, два больших кофра. Минна сказывала, у него и рубашки шелковые, все до низу на пуговицах, как у господина ротмистра. Шелковые, не полотняные. Только он их не носит.

— Почему же он их не носит?

Элиас пожал плечами.

— Ты что-нибудь в этом понимаешь, Ютта? У молодого человека шелковые рубашки, а он их не носит!

— Может быть, они не его, Белинда!

— Ах, что ты, раз они у него в сундуке! Тут что-то неспроста — помяни мое слово, Ютта, заметь, я это уже сейчас говорю. Надо следить: как он первый раз наденет шелковую рубашку, жди чего-нибудь! Обязательно!

Трое стариков обменялись горящими взглядами, кровожадными и жадными: старые хищные птицы, которые чуют падаль в еще живом существе. Они понимали друг друга. Элиас достаточно прослужил в лакеях, чтобы тоже научиться понимать, чуять вместе с ними.

— Молодой человек сегодня утром гулял с барышней в парке, — сказал он.

— С моей внучкой, с фройляйн Виолетой? Вы ошибаетесь, Элиас. Виолета под домашним арестом, ее даже к нам не пускают…

— Знаю, барыня, — ответил Элиас.

— И что же?..

— Они целых двадцать две минуты провели в парке, не перед домом на лужайке, а позади дома, под деревьями.

— Элиас! Моя внучка…

— Они курили. Он дал ей прикурить, не от спички, а от своей сигареты. Я говорю то, что есть, барыня. Своими глазами видел — больше я ничего не видел, деревья мешали. Тут я ничего не скажу.

Все трое замолчали. Они поглядели друг на друга и отвели глаза, словно пойманные на месте преступления.

Наконец старая барыня пропела:

— Где же была моя дочь?

— Молодая барыня были в конторе — у господина фон Штудмана.

Обе кумушки застыли в чопорных позах, они и сейчас не глядели друг на друга. Убедившись, что крючок засел крепко, Элиас мягко сказал:

— Господин ротмистр тоже были в конторе…

И одна и другая подруга медленно шевельнулись, словно пробудившись от глубокого сна. Фройляйн фон Кукгоф энергично откашлялась, совершенно по-мужски, и бросила испытующий взгляд на Элиаса… Хозяйка предпочитала смотреть в окно.

— А чем они там заняты, Элиас? — спросила она.

Элиасу незачем было смотреть в окно, он знал в чем дело, а если не знал, то догадывался.