Волк среди волков - Ханс Фаллада

Штудман все время упорно думал, он внимательно наблюдал, однако не мог найти ключ к этой загадке.

— Будьте благоразумны, фройляйн Зофи, — сказал он приветливо, — не усложняйте господину надзирателю его службу!

Штудмана поразил злой, жесткий взгляд, который Зофи бросила на старшего надзирателя, — взгляд, полный ненависти. Но за что, скажите на милость, Зофи ненавидеть этого пузана с бородкой клинышком? Однако это был всего один взгляд; когда Зофи поняла, что все напрасно, она постаралась спасти то, что еще можно спасти.

— Ну что ж, я спорить не буду и, конечно, уйду из своей кухни, раз мне это приказано, — согласилась она. — Но тогда мы с Амандой ни за что здесь не отвечаем — барыня выдала нам всего счетом, полотенца и посуду…

Дверь в коридор хлопнула, обе девушки вышли. Старший надзиратель позвал своих людей, они принялись осторожно переливать приготовленную еду к себе в котлы. А господин Марофке тем временем шептал на ухо обер-лейтенанту:

— Я сперва подумал, что господин Пагель приударяет за этой стройной красоткой, понимаете? Но похоже, что за другой. Красотка-то облизывается на моих ребят, словно они медом помазаны. С нее-то я уж глаз не спущу, у нее что-то на уме!

— Что вы, — запротестовал Штудман, правда, не очень уверенно. — Я знаю фройляйн Зофи за очень порядочную…

«Я совсем ее не знаю, — вдруг подумал он. — Тот раз в поезде она произвела на меня определенно плохое впечатление…»

— Вы даже не подозреваете, что за смешные женщины бывают, назидательно говорил Марофке, следуя вместе со Штудманом за несущими еду арестантами в казарму. — Некоторые просто с ума сходят по нашим ребятам… И ведь совсем их не знают: просто потому, что арестанты! Прежде мы в Мейенбурге зимой, во время снегопада, расчищали улицы. Вы не представляете себе, на какие уловки пускались некоторые женщины, только бы подсунуть письмо… Да, господин фон Штудман, в этом отношении женщины — загадка, и здешняя красотка…

— Так, так, — то и дело поддакивает фон Штудман. Он тоже находил, что тут кроется какая-то загадка. Но придет время, он ее разгадает. А пока он стоит в казарме и смотрит, как арестанты уписывают еду. Да, еду они уписывают со вкусом и, быстро уплетая первую порцию, уже поглядывают на котел, хватит ли по второй, а то, пожалуй, еще и по третьей.

Но самый смак, самая вершина блаженства — это отварной картофель! Картофель, сваренный не в супе, где он только твердеет, но отдельно, в специальном огромном горшке! Они не ели такого с тех самых пор, как «сидят». Многие перебрасывают горячие картофелины из одной руки в другую и так без супа и едят, как только они чуточку остынут.

— Замечательно, господин начальник! — обращаются они к Штудману. Нельзя ли как-нибудь картошку в мундире с селедкой?

— Можно, — обещает Штудман.

— Ух, люблю селедку со сметаной! — слышится чей-то голос.

— Да чтоб сметана со льда! Как, господин начальник?

— Мне, — кричит третий, — к картошке в мундире и девчонку подавай, картошку чистить… Нельзя ли, господин начальник, как-нибудь так устроить?..

Громовой хохот.

«Вот они в натуральную величину; не сказать, чтобы очень плохие, но и не слишком хорошие. Доверчивые и наглые, довольные малым и жадные — в них много детского, только без детской наивности», — думает фон Штудман.

Сейчас они обступили Штудмана. Голод утолен… Подавайте им табачку! Табак — что на свете желаннее, когда ты его лишен, и что на свете обычнее, когда он у тебя есть. Они знают, табак полагается им только после того, как они проработают неделю: следующее воскресенье им причитается по две пачки табаку на душу. Но и тут они совсем как дети. Удовольствие не в удовольствие, раз оно предстоит только завтра, только в воскресенье подавай его сейчас же!

Штудман человек покладистый, он обещает прислать с Пагелем пятьдесят пачек табаку. Затем уходит в контору. Заключенные решают, что он молодчина, божатся, что обдерут его как липку. Мы его еще выдоим как следует, говорят они, он из тех, кого берут лаской. Все трещат наперебой, гвалт стоит адский. Но тут вмешиваются надзиратели, дисциплину ослаблять нельзя. Они сюда не в гости приехали, работать надо!

Открыв дверь в контору, фон Штудман увидел господина фон Тешова и Пагеля, сидевших там в трогательном согласии. Оба сельских хозяина — самый старый и самый молодой, — казалось, отлично спелись; у обоих были предовольные физиономии.

— А я тут вашему юноше рассказываю, что я жрал, когда мальчишкой работал в поле, — сказал старик фон Тешов раскатистым басом. — Думаете, что ни день свиные отбивные со шпинатом? Как бы не так! Три раза в неделю поджаренные мучные клецки! В конце концов мы стали швырять ими в потолок, и они прилипали, такие были клейкие. Когда я уходил из имения, они все еще не отклеились.

— А что же вы действительно кушали? — спросил Штудман вежливо, особенно вежливо, потому что был крайне зол. После беседы с ротмистром на письменном столе еще разбросаны бумаги. В них, правда, нет ничего предосудительного, но старик хитер, ему довольно намека, чтоб догадаться о целом военном плане.

— Мы таскали что ни попало, не хуже ворон! — сказал фон Тешов. — К кладовой, к коптильне, к чулану с яблоками — к каждому замку были у нас подобраны ключи…

— Так что в конечном счете свиные отбивные со шпинатом для работодателя, пожалуй, выгоднее, — сухо заметил фон Штудман. — Пагель, будьте так любезны, отнесите в рабочую казарму пятьдесят пачек табаку…

— Для начала недурно! — грохочет басом тайный советник. — Еще и палец о палец не ударили, стервецы этакие, и уже, пожалуйте — пятьдесят пачек табаку! Я тоже не прочь к вам в работники! Ну, не буду вам советы давать…

Пагель исчез, любезно помахав тайному советнику рукой. Штудман выжидательно смотрит на господина фон Тешова, так как старик сидит на штудмановском месте, то есть за письменным столом, то есть как раз перед раскиданными по столу письмами, — выжидательно смотрит он на владельца Нейлоэ. Но владелец сидит где сидел. Тогда Штудман принимается собирать со стола письма и раскладывать их по папкам.

— Ваши бумажонки мне не мешают, — милостиво изрекает старик. — Письма, на которые мне не надо отвечать, мне ни капли не мешают. А вы, видно, любите писать?

Штудман что-то бормочет, что при желании можно счесть за ответ, но не обязательно.

— Я всегда говорю, сельскому хозяину уметь писать не к чему. Немножко читать, это пожалуйста, чтобы мог прочитать в газете цены на скот и рожь, но писать — к чему? Разве чтобы векселя подписывать, а? Образование — это выдумка красных! Ну, скажите на милость, какой сельскому работнику прок с того, что он научился писать? Только тот, что теперь он ничем не доволен вот и весь прок.

— А раньше все были довольны? — спрашивает Штудман. Он подшил письма к делам и теперь курит, прислонясь к печке. Собственно говоря, ему надо бы пойти по хозяйству. Но он решил набраться терпения и выведать, что здесь понадобилось старику. Потому что если Штудман его не выслушает, то выслушивать его придется ротмистру, а тогда ничего хорошего не жди.

— Какое там! — отозвался старик. — Довольны мы раньше тоже не были. Человек для того и на свете, чтобы скулить, это уж я вам говорю, дорогой господин фон Штудман! Как только появится на свет, так и заскулит, как молоденький щенок, а когда придет пора умирать, хрипит, как старый пес. И все остальное время тоже скулит, да еще как. Нет, довольны мы, конечно, тоже не были, раньше-то! Но здесь есть разница, уважаемый! Раньше каждый хотел иметь больше, чем у него есть, и все; а теперь каждому подавай то же, что у другого!

— В этом есть доля истины! — соглашается Штудман и наскоро соображает, что бы он хотел иметь из того, что сейчас имеют другие. Ему даже что-то приходит в голову.

— А то как же! — Старик торжествует. Теперь он вполне доволен. Пагель ему поддакивал, и господин фон Штудман тоже поддакивает. Оба они люди обходительные — не чета его зятю.

— Послушайте-ка, господин фон Штудман, — начинает он поэтому вполне миролюбиво. — Вот мы сейчас говорили, что все скулят. Ну, моя барыня тоже скулит. Потому-то я и здесь.

Фон Штудман вопросительно посмотрел на него.

— Да, дорогой господин фон Штудман, вам повезло, вы холостяк. А каково мне, старику!.. На этот раз ваши острожные гусары виноваты!

— Кто?!

— Ну, арестанты, они ведь сами себя так окрестили! Вот уже целый час, с той самой минуты, как они пришли, она не дает мне покоя. «Хорст-Гейнц, этого я не перенесу, в нашем любимом Нейлоэ — и вдруг арестанты. Как посмотрю в окно, так и вижу их, а ведь это все убийцы и разбойники, да еще поют — убийцам надо бы запретить петь…»

— Насколько я слышал, они поют совершенно безобидные песни…

— То же самое и я ей сказал, уважаемый господин фон Штудман! В точности мои слова! Они поют даже «Дерновая скамья на матери родной могиле», я ей это говорил. Да что толку? Никак у нее в голове не укладывается, что убийцы могут петь. Убийцы должны всю свою жизнь каяться, вот как она считает.