Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова

по перу. Тем самым Гиппиус как будто косвенно предлагает Берберовой роль ученицы и возможной преемницы, «примеряющей» судьбу старшей коллеги на себя. Вместе с тем она поучает Берберову и пытается диктовать ей условия, на которых хочет выстраивать отношения, поначалу достаточно мягко, демонстрируя готовность пойти на уступки, затем все более настоятельно и не без доли раздражения, прорывающегося в некоторых пассажах писем к Ходасевичу — пассажах, явно предназначенных для Берберовой. При этом в переписке с Ходасевичем Гиппиус явно противопоставляет, во-первых, два эмигрантских поколения друг другу, во-вторых — Ходасевича Берберовой, пытаясь их разъединить и поодиночке «присвоить», чтобы потом одержать победу над обоими.

Более того, Гиппиус предлагает Берберовой дружбу, но не гендерно нейтральную человечески-творческую, основанную на общности убеждений и позиций, как Ходасевичу, а женско-интимную, в письмах от сентября 1927 — января 1928 года — с выраженным эротическим подтекстом, о чем Берберова впоследствии упоминает в автобиографии «Курсив мой»[1563].

В последнем сохранившемся письме к Берберовой от 29 мая 1939 года Гиппиус, с одной стороны, основываясь на своих воспоминаниях, объединяет Берберову с Ходасевичем; с другой — отталкиваясь от амбивалентной гендерной природы Берберовой, сближает ее с собой, поскольку в каждой из них есть некое «лишнее» (т. е. чрезмерное. — О. Д.) «М», по Вейнингеру.

Берберова хорошо усвоила уроки Гиппиус и творчески переработала ее стратегию, воспользовавшись ею в своих отношениях с Г. Кузнецовой, о чем прямо свидетельствует их переписка 1920–1950-х годов и косвенно — самые знаменитые эго-тексты обеих: «Курсив мой» и «Грасский дневник». Очевидно, что Гиппиус и переписка с нею подспудно присутствуют в сознании Берберовой, в послевоенные годы явно претендовавшей на роль если не такую же, то как минимум сопоставимую с той, которую играла ее старшая современница в предшествующие десятилетия, включая доэмигрантский период. Подтверждением подобного допущения можно считать пассаж из письма Берберовой к Кузнецовой от 13 января 1948 года, в котором имя Гиппиус — единственный раз — упоминается прямо. Берберова сообщает, что секретарь Мережковских В. Злобин пишет «книгу о Д<митрии> С<ергеевиче> и З<инаиде> Н<иколаевне> и хочет хоть кому-нибудь прочесть написанные главы», поясняя: «Хоть кому-нибудь — значит мне» — тем самым явно претендуя на роль не только близкого к Гиппиус человека, но и ее прямой преемницы.

Насколько можно судить по сохранившимся письмам, переписка с Кузнецовой началась в 1928 году письмом последней[1564], поддерживалась до 1930-го с перерывом на полтора десятилетия, возобновилась по инициативе Берберовой в 1946 году и довольно активно продолжалась до начала 1950-х[1565], охватив таким образом две разные эпохи как жизни обеих участниц, так и эмигрантской и мировой истории. Пик переписки приходится на 1946–1948 годы, после чего она заметно утрачивает интенсивность. К этому времени Берберова, во-первых, окончательно поняла бесперспективность надежд на возможное сотрудничество с немецкими изданиями/издательствами и на «гастроли» в Германии; во-вторых, приняла решение покинуть Европу и начала хлопоты о переезде за океан. Кузнецова и Степун пришли к такому же решению, поэтому значительная часть переписки конца 1940-х — начала 1950-х посвящена планам переезда и устройства на новом месте. Кузнецова и Степун покинули Европу раньше, чем Берберова: письмо Кузнецовой от 12 января 1950 года написано уже из Нью-Йорка; судя по ответному письму Берберовой от 15 января того же года, за некоторое время до их отплытия за океан переписка временно прервалась и возобновилась далеко не сразу после устройства Кузнецовой и Степун на новом месте.

Явный перелом в эпистолярных отношениях европейского периода очевиден в письме Берберовой от 15 апреля 1949 года, в котором она впервые обращается к Кузнецовой и Степун вместе («Дорогая Галя и дорогая Маргарита Августовна»), подчеркивая как признание их неразрывности, так и свое разное отношение к каждой из них: интимно-доверительное к первой и уважительно-официальное ко второй. Завершая письмо, Берберова шлет обеим привет и выражает надежду, «что несмотря на редкие письма, мы все-таки будем помнить друг о друге».

До начала переписки Берберова и Кузнецова были, вероятнее всего, мало знакомы друг с другом: принадлежа к общему для обеих литературному миру парижской ветви эмиграции и к одному поколению, они все же идентифицировали себя с разными его кругами. Кроме того, во второй половине 1920-х годов обе они были еще сравнительно недавними парижанками: Кузнецова с мужем приехала в Париж из Праги в 1924 году, Берберова с Ходасевичем — от Горького из Сорренто весной 1925 года. По воспоминаниям Берберовой, первая встреча произошла зимой 1926/27 года в парижской квартире Буниных[1566]; более близкое знакомство состоялось летом 1927 года, когда Ходасевичи навестили грасский дом Буниных, в котором с весны жила и Кузнецова. Об этом визите сохранилась весьма показательная и в высшей степени оценочная запись в «Грасском дневнике», свидетельствующая, с одной стороны, о различии личностей и жизненных позиций Берберовой и Кузнецовой, определяющем специфику их гендерных ролей, с другой — о неоднозначности отношения Кузнецовой к Берберовой, о которой последняя вряд ли подозревала:

Когда показывали гостям дом, Берберова задержалась в моей комнате и стала расспрашивать о моих литературных делах, причем рассказала, что ее рассказ принят в ноябрьскую книжку «Современных записок», т. е. в ту же, где должны быть мои стихи, — а другой будет в «Звене», в ближайшем номере. ‹…› Еще раз я подивилась тому, какая у нее завидная твердость воли и уверенность в себе, которую она при всяком удобном случае высказывает (курсив мой. — О. Д.)[1567], [1568].

В это время Берберова и Кузнецова занимали сходное положение в литературной иерархии — молодые начинающие писательницы под патронажем известных литературных мэтров, с которыми состояли в близких отношениях: Берберова — в роли жены Ходасевича, Кузнецова — в официальной роли ученицы Бунина, что, впрочем, не делало ни для кого тайной ее истинную роль его возлюбленной (В. Яновский в своих воспоминаниях называет Кузнецову «последним призом Ивана Алексеевича в смысле романтическом»)[1569]. Обе отчасти тяготились обусловленной этими ролями зависимостью: стремившуюся к полной свободе Берберову неудовлетворенность своим положением и статусом привела к уходу от Ходасевича «ни к кому» весной 1932 года; для более осторожной и эмоционально зависимой Кузнецовой история отношений с Буниным завершилась уходом от него к Маргарите Степун в первой половине 1930-х[1570].

Как Берберова, так и Кузнецова обладали типом сексуальности, который в терминах эпохи было принято называть «специфическим», при этом Кузнецова, достаточно поздно осознавшая это обстоятельство, уже в 1930-х годах открыто сделала окончательный выбор гендерной идентичности и до конца жизни оставалась верной ему, тогда как Берберова с юности и до весьма зрелого возраста экспериментировала с нею, последовательно и/или параллельно осциллируя между мужским и женским вариантами и каждый раз выбирая независимость от партнера/партнерши, т. е.