Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

произошло с нашей страной: после двух десятилетий зигзагов по плоскости во главе с маразматеющими стариками, на фоне которых глуповатый, но активный (т. е. не старый) болтун Горбачёв выглядел молодцом, прежняя система разрушилась и из её элементов был собран примитивный вариант, алгоритм и цель существования которого – поедание и проедание того, что осталось от прежней системы. Каждая новая фаза проедания ведёт к упрощению того, что осталось. Этот процесс приобретает кумулятивный характер, система утрачивает системные характеристики, проходит точку невозврата, превращается в объединение, поддерживаемое лишь внешним воздействием, а затем приобретает вид множества не связанных простых элементов. Прошла ли РФ точку невозврата – вопрос открытый, однако оснований для оптимизма очень мало.

Нарушение социумом, будь то в результате восстания низов или реализации проекта (заговора) верхов, имманентной траектории развития, адекватной его социальной природе, генерирует деструктивные процессы, эволюция меняется на инволюцию (в лучшем случае), а системообразующий элемент социума приобретает черты патологического субъекта (квазиразумного актора), который начинает работать в основном на себя. Это во многом характеризует брежневскую номенклатуру с её слоями-прилипалами (0,5 млн. семей, то есть около 2,5 млн. чел., что составляло 1 % населения), в ещё большей степени – горбачёвскую команду с самого начала её деятельности (отсюда и результаты – Ю. Нагибин уже в 1986 г. записал, что в стране идёт «неудержимый распад материи и расход духовной сути») и практически полностью характеризует постсоветские господствующие группы, окончательно сформировавшиеся в последнее десятилетие – после того, как все попытки и надежды сотворить нечто вроде корпоративного государства оказались тщетны. Вместо корпоративного государства оформилось корпорация-государство, «общность», специализирующаяся, как метко заметил В. Цымбурский, на «утилизации государства Россия».

Закукливающаяся система, утрачивающая внутренние стимулы развития, начинает развиваться по чужой логике, по логике внешней по отношению к ней и нередко враждебной к ней или, как минимум, несовместимой с ней системы. Как отмечают И.Ю. Сундиев и А.Б. Фролов, в результате проникновения чужого в утрачивающую свои смыслы и содержание систему эта последняя начинает приобретать аномальную форму[236], меняется не только социотип, но также психотип, а в крайних случаях – генотип. По любому начинается процесс упрощения системы, проедания её субъектом, потерявшим цель, а следовательно, субъектные качества и превратившимся в патологического актора мародёрско-паразитического типа. С определённого момента, поскольку почти ничего не создаётся, единственным способом существования такого актора становится безудержное и бесконтрольное в режиме социального безумия проедание-разграбление-разрушение уже созданного. По сути это кризисная фаза развития с потенциалом превращения в терминальную. В любом случае она характеризуется учащением негативных явлений и ростом ориентации различных слоёв на пассивные формы поведения и потребления. Потребление и передел почти полностью торжествуют над производством (созиданием).

В этом плане интересно взглянуть на историю Большой системы «СССР» сквозь призму соотношения производственных и потребленческих ориентаций социума, прежде всего его верхов. 1930-1950-е годы – это, безусловно, период торжества производственных ориентаций над потребительскими. В 1960-е годы возникло нечто похожее на меняющееся равновесие, а 1970-1980-е – это победа потребленческо-трофейных ориентаций. Недопотребление 1930-1960-х годов в ситуации утраты смыслов и целей общества в 1970-е годы обернулось, с одной стороны, перерождением верхов, с другой, безудержной погоней значительной части населения за материальным, за «шмотками», за «дефицитом»; маятник качнулся в противоположную сторону: идеологизация 1930-1950-х годов обернулась деидеологизацией и ростом цинизма и пофигизма, то есть социальной патологизацией. При таких настроениях рынок и примитивно, в виде сырно-колбасного изобилия, воспринимаемый капитализм показались желанными огромной массе населения как либо альтернатива социализму, либо (чаще) как желанная добавка к его завоеваниям, которые население СССР стало воспринимать как данность, как то, что будет всегда.

Все эти изменения, однако, вплоть до конца существования СССР имели своей основой производство. А вот в РФ в основе триумфа потреблятства лежало уже не столько производство, сколько эксплуатация природы, «проедание» созданной в советский период производственной базы, экспроприация населения, то есть социально узаконенный грабёж (обнулившее сбережения повышение цен в 1992 г., залоговые аукционы и многое другое).

Результаты отказа в конце 1960-х годов от перехода к посткапитализму не замедлили сказаться: номенклатура стала пытаться решать проблемы структурного кризиса социализма несоциалистическими методами – рыночными, т. е. такими, которые в СССР традиционно считали капиталистическими. Ещё в самом начале 1960-х годов в ходе дискуссий о путях развития советской экономики, ряд экономистов (в частности, Е.Г. Либерман) верно указывали на реальные проблемы и сбои тогдашней модели социалистического планирования, говорили о необходимости отхода от планирования и «внедрения элементов рыночного регулирования». Б отличие от этого система ОГАС В.М. Глушкова предлагала социалистическое планирование более высокого, «кибернетического» уровня.

Отказ от неё объективно толкал номенклатуру в рыночном направлении, тем более, что по уровню культуры и мышления (прежде всего стратегического) послесталинское советское руководство реально не представляло себе, что такое капитализм, в лучшем случае полагало, что это нечто вроде НЭПа, который многие из них помнили. Оно просто не понимало, что никакие «элементы» чего-либо невозможно внедрить в ту или иную систему, поскольку либо они станут элементами этой системы, утратив своё качество (так и произошло с провалившейся так называемой «реформой Косыгина»), либо сломают систему (как это произошло в 1987–1991 гг.); наконец, плохо просчитывало последствия своих шагов. А вот умные и дальновидные современники хорошо представляли, чем грозит советскому обществу рыночнизация под маской демократии. Ещё в 1971 г. экономист Я.А. Певзнер писал в дневнике, что последствия будут таковы: «С государственной точки зрения развал немедленный и неотвратимый: кроме Белоруссии все вышли бы из Союза… В социальном смысле – немедленное и неотвратимое возрождение мелкой собственности и крупной частной торговли. В общежитейском смысле – все потенциальные силы гангстеризма во всех его разновидностях в действии». И ведь как в воду глядел!

Практически все попытки «усовершенствовать социализм» в СССР на рыночных рельсах провалились. Это и «реформа» Косыгина – Либермана (на Западе эту совокупность разрозненных, плохо продуманных и мало связанных мер назвали «либер-манизацией» советской экономики) 1965–1971 гг.; реформа оптовых цен 1967 г.; ряд других мероприятий. Неудивительно, что «реформа» с её псевдорыночными методами уже в 1971 г. зашла в тупик и была свёрнута, поскольку создавала больше проблем, чем решала, – причём проблем как общеэкономического характера для общества в целом, так и социального характера для номенклатуры; в частности, номенклатура стремилась не допустить увеличения общественной роли научно-технических кадров и самостоятельности трудовых коллективов. Впрочем, в этом плане страхов было больше, чем реальной угрозы: псевдорыночные мероприятия не могли стать серьёзным фундаментом для подобного рода изменений.

Какое-то время экономический курс номенклатуры топтался на месте, однако произошедший (точнее: созданный заинтересованными группами по обе стороны не только океана, но и, по-видимому, «формационного барьера») нефтяной кризис 1973–1974 гг. принёс СССР огромные доходы