Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

И вы, глумясь, считали только срок,

    Когда наставить пушек жерла!

России было суждено, «обливаясь черной кровью», пройти через огонь Второй мировой войны.

В эсеровской газете «Знамя труда» Блок перепечатывает шесть своих статей 1907–1909 годов, посвященных вопросу о народе и интеллигенции. В ноябре 1918 года, присоединив к ним седьмую статью «Интеллигенция и революция», он издает их отдельной книжкой под общим заглавием «Россия и интеллигенция». В предисловии автор предупреждает: «Я никогда не подходил к вопросу со стороны политической. Тема моя, если можно так выразиться, музыкальная… Новый порыв мирового ветра… побуждает меня вновь обратить к читателю те же вопросы».

О сотрудничестве в эсеровских органах и о травле, которой он за это подвергался, Блок вспоминает в 1920 году («Записка о „Двенадцати“»). «С начала 1918 года, – пишет он, – приблизительно до конца октябрьской революции (3–7 месяцев?) существовала в Петербурге и Москве свобода печати, то есть, кроме правительственных агитационных листков, были газеты разных направлений и доживали свой век некоторые журналы; кроме того, в культурной жизни, в общем уже тогда заметно убывавшей, было одно особое явление: одна из политических партий, пользовавшаяся во время революции поддержкой правительства, уделяла место и культуре: сравнительно много места в большой газете[102] и почти целиком ежемесячный журнал[103]. Газета выходила месяцев шесть; журнал на втором номере был придержан и потом воспрещен. Небольшая группа писателей, участвовавших в этой газете и в этом журнале, была настроена революционно. Большинство других органов печати относилось к этой группе враждебно, почитая ее даже – собранием прихвостней правительства. Сам я участвовал в этой группе, и травля, которую поднимали против нас, мне очень памятна. Было очень мелкое и гнусное, но было и острое…»

Газетная травля, духовное одиночество и тревога за голодающих мать и тетку резко обрывают радостное напряжение поэта эпохи «Двенадцати». Мария Андреевна Бекетова живет на одной лестнице с племянником и в середине зимы, от истощения, заболевает острым психическим расстройством. Ее приходится поместить в клинику душевнобольных. Летом она уезжает в деревню к сестре, Софье Андреевне, и быстро поправляется. Нервная болезнь матери поэта обостряется от полуголодного существования. В марте 1918 года умирает его сводная сестра Ангелина Александровна: она служила сестрой милосердия в госпитале в Новгороде и заразилась воспалением спинного и головного мозга. Блок посвящает ее памяти свои «Ямбы». Заметки в «Дневнике» и «Записной книжке» полны беспросветного мрака: «Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно» («Дневник», 21 февраля). «Главное – не терять крыльев (присутствия духа). Революция – это я; не один, а мы. Реакция – одиночество, бездарность, мять глину» (1 марта). Но призывы к бодрости мало помогают. 14 мая поэт замечает в «Записной книжке»: «Сволочь за стеной заметно обнаглела – играет с утра до вечера упражнения, превращая мою комнату в камеру для пытки. Все нежизнеспособные сходят с ума; всё паучье, плотское, грязное населяется вампиризмом (как за стеной)». 19 августа: «Какая-то болезнь снедает. Если бы только простуда. Опять вялость, озлобленность, молчание, холодная осень». 21 августа: «Как безвыходно всё.

Бросить бы всё, продать, уехать далеко – на солнце и жить совершенно иначе».

Для заработка Блоку приходится много писать в московской газете «Жизнь» и в петербургской «Жизнь искусства». В статье «Искусство и революция» (По поводу творения Рихарда Вагнера)[104] Блок подчеркивает одно противоречие в книге Вагнера «Искусство и революция». Это противоречие – его собственное. Вагнер в одном месте говорит о Христе с ненавистью, а в другом предлагает поставить Ему жертвенник. Блок вспоминает «Двенадцать»: «Как можно, – спрашивает он, – ненавидеть и ставить жертвенник в одно время? Как вообще можно одновременно ненавидеть и любить?.. Если такой способ отношения станет общим, если так же станут относиться ко всему на свете? К „родине“, к „родителям“, к „женам“ и пр.? Это будет нетерпимо, потому что беспокойно». В этой иронии – тревога. Для Блока стоит мучительной загадкой его отношение к Христу; то, что он называет «ненавистической любовью». 19 мая, в недавно открывшейся «Школе журнализма», поэт читает лекцию: «Каталина» (Страница из истории мировой революции)[105]. Живой и увлекательный рассказ о заговоре Каталины в 60 году до Р. X. испорчен тенденцией увидеть в распутном и честолюбивом представителе римской «золотой молодежи» «первого большевика», а в его попытке сжечь Рим и перебить Сенат – трагедию «римского большевизма». В это полукомическое недоразумение вовлек автора Генрих Ибсен, написавший неудачную риторическую драму о революционере-Каталине. Блок принял на веру юношеские фантазии норвежского драматурга и препарировал «страницу из римской истории» в современном вкусе. Совершенно в ином духе написаны им два фельетона «Сограждане» и «Русские денди»[106]. Блок пробует свои силы в новом, непривычном для него жанре – бытовом очерке. В «Согражданах» он рассказывает, как председатель домового комитета «в синей рубашке со старыми подтяжками» шепчет ему на ухо: «Вильгельм сам сказал: завтра, мол, придем, а коли не поспеем, так в субботу»; как «все граждане, населяющие дом… каждую ночь сидят в дворницкой, вооруженные револьверами системы Наган и по очереди окликают каждого, кто стучится в ворота». В очерке много юмора и живой наблюдательности. «Русские денди» начинаются описанием «благотворительного вечера». «Перед вечером раздался звонок, вошли незнакомые молодые люди и повезли меня заниматься недобросовестным делом: читать старые и пережитые мною давно стихи на благотворительном вечере в пользу какого-то очень полезного и хорошего предприятия». Петербург 1918 года: на улицах «холмистые сугробы»; с разных сторон доносятся выстрелы – где-то громят винные погреба. В «артистической» – «знаменитый баритон», «не очень знаменитый тенор»; равнодушный аккомпаниатор ест кусочки черного хлеба с красной икрой; с эстрады влетает «маленький розовый комочек» – очаровательная танцовщица. На обратном пути Блока провожает молодой поэт – «Денди». «Нас – меньшинство, – говорит он, – но мы пока распоряжаемся среди молодежи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живем только стихами: в последние пять лет я не пропустил ни одного сборника. Мы знаем все наизусть – Сологуба, Бальмонта, Игоря Северянина, Маяковского, но всё это уже пресно; всё это кончено; теперь, кажется, будет мода на Эренбурга… Нас ничего не интересует, кроме стихов. Ведь мы – пустые, совершенно пустые…» И автор горестно восклицает: «Так вот он – русский дендизм XX века!»

Революция смела это поколение бледных юношей с тюльпаном в петлице. Обломки его были выброшены в эмиграцию.

Весной 1918 года Блок начинает автобиографическую повесть «Исповедь язычника» (Моя исповедь). В ней он рассказывает о своих школьных годах,