Совьетика - Ирина Маленко

Такое чувство, что все то, что ты любил, все то, что тебе было дорого, осквернено и загажено чужаками – нет, никакими не кавказцами или другими соотечественниками различных национальностей, а нами же самими, моральными мутантами среди нас!.

Вспомнается герой ямайского фильма Буша Макинтош, переживающий, что на могилу его родителей на сельском кладбище испражняются местные беспризорные козы и коровы… Точно такое же ощущение и у меня! Только эти “козы” и “коровы” называются здесь “деловыми людьми”…

Из местной газеты: “За вторник в городе произошло 4 самоубийства. Все самоубицы – мужчины в возрасте от 35 до 65 лет”…

Единственный способ выжить здесь, не впадая в депрессию – даже на то короткое время, что я здесь нахожусь! – это, кажется, закрыться в четырех стенах среди родных и близких, не выходить по возможности на улицу и особенно, боже упаси, не ездить в Москву!

Но ведь это вовсе не выход.

Все это не исчезнет от того, что мы пытаемся закрыть глаза и представить себе, что мы до сих пор живем в Советском Союзе. Именно это делают некоторые мои родные и знакомые. Например, один бывший коллега моего дяди, похудев килограмм на 20, стал вегетарианцем и толстовцем, выступая за мир без насилия. Господи ты боже мой, да нас же на глазах и безо всякого насилия уничтожают как мух!

Так для чего же мы рождены?

Неужели для того, чтобы пить 24 часа “non-stop” под заборами?

Для того, чтобы за наш счёт кутили на Лазурном Берегу березовские всех стран и народов?

Для того, чтобы повторять, как козленок из фильма “Мама”, – “что мы сделать могли?”

Нет!

… Я просыпаюсь в холодном поту. В комнате мы втроем спим чуть ли не вповалку: я, Сонни и Лиза. Места у мамы, конечно, маловато, но ведь наша квартира и не рассчитывалась на столько народу.

Мама храпит на кухне: ей с утра на работу.

Мы здесь уже два месяца, Сонни начал ходить на практику на вторую неделю после приезда: до этого акклиматизировался, привыкал носить нашу зимнюю шапку и ходить по льду: хотя мы приехали домой в середине марта, Москва встретила нас густым снегом. По дороге из Шереметьева я поведала Сонни народную мудрость насчет мартовской погоды: «Пришел марток – надевай трое порток!»

Нас встретили мама, Шурек и Шуреков шофер с работы, Аркадий, который привез их в аэропорт на казенной «Ладе».

Первое, что мне бросилось в глаза- это насколько все состарились, не только мои родные и близкие, но и, например, актеры и дикторы на телевидении. Ведь я не видела их целых 5 лет. И вторая мысль, которая пришла в голову – а ведь, наверно, так же состарилась и я!

Аркадий был ненамного меня старше. Он был коренной горожанин, что у нас в городе давно уже редкость, интеллигентный парень, глотающий книги – преимущественно об истории и о политике. Всю дорогу он обсуждал с мамой и со мной Ельцина и его политику – да так язвительно и метко, что за ушами трещало! Шурек приходился ему работодателем, и я с удивлением наблюдала за невиданными мною прежде отношениями двух людей в нашей стране – не просто начальника и подчиненного, а работника и хозяина. Эти две вещи различаются как небо и земля. Мне до сих пор кажется гнусной сама идея работать «на кого-то» (даже если это такой замечательный человек, как Шурек!). В советское время, работая на государство, мы работали не «на директора», не «на Политбюро», а сами на себя. Именно такое ощущение было у меня всегда. Никакие «привилегии номенклатуры» – жалкие и смешные по сравнению с привилегиями уважаемых на Западе людей: капиталистов!- не могли отменить тот факт, что все, что мы создавали, государство возвращало нам сторицей – в виде не только субсидированных товаров, а и многочисленных социальных благ.

Аркадий тем более вырос при советской власти, по профессии был таким же инженером, как моя мама, имел высшее образование, и чувствовалось, что для него идея хозяина оставалась такой же чуждой, как и для меня. Он потерял работу, когда закрыли его научный институт и с трудом смог найти эту. Кроме того, он иногда «калымил» на своей личной машине, тоже «Жигулях», но это было дело опасное: пассажиры попадались такие, что многие водители-частники возили с собой под сиденьем на всякий случай топор…Для меня такие вещи были, конечно, неслыханными!

Аркадий разговаривал с Шуреком уважительно, но без заискивания и подобострастия. Мог высказать свое мнение – даже когда его не спрашивали. Он чувствовал себя равным – и я с ужасом ощутила, что Шурека это раздражает. Что он, мой любимый, мой замечательный дядя, с которым мы всю жизнь были запанибрата, чувствует себя по отношению к Аркадию своего рода барином и недоволен, что Аркадий этого не ощущает!

– Поменьше надо читать и побольше за машиной ухаживать! – недовольно бросил он Аркадию. Мне показалось, что я ослышалась. И это говорит Шурек, который сам себе испортил зрение в 17 лет, потому что читал по ночам под одеялом? В советское время, будучи главным экономистом завода, он не относился так даже к уборщицам.

Что это стало с людьми?

Аркадий даже не взглянул на него, сделал вид, что ничего не слышит и продолжал свой рассказ о прочитанном.

Подобно большинству неглупых, думающих наших мужчин, Аркадий в постсоветское время начал медленно убивать себя алкоголем. Нет, за рулем он не пил, но в выходные напивался почти каждую неделю до чертиков – чтобы хоть ненадолго не думать о том, что творится вокруг. Мысли об этом грызли его днем и ночью. Он постоянно вспоминал, как ездил в советское время в Азербайджан, как работал в Эстонии с вычислительными машинами на практике, какие и там, и там были замечательные люди, какая удивительная была жизнь, и как мы этого не ценили….

Если бы я все время думала об этом, не научившись отключаться, я бы тоже запила!

Сонни, конечно, не подозревал, какие бурные нас обуревали чувства и почему. Вместо этого он с любопытством смотрел за окно. Трасса, на моей памяти такая красивая и пустынная, теперь была облеплена по всей ее длине какими-то киосочками, избушками, палатками, развалами. Знакомый мне по дороге коровник перепрофилировали в магазин запчастей. Куда дели коров, неизвестно. На всех избушках и коровниках гордо красовалось «супермаркет». Иногда даже латинскими буквами. Более абсурдного зрелища мне еще видеть не доводилось. Все, кому не лень, пытались хоть что-то продать. Отовсюду, чуть ли не с деревьев в лесу, свисали какие-то идиотские рекламы. Из придорожных кафе гремела пошловатая «новорусская» попса с ее ритмом «умпа-умпа-умпа-па» вперемешку с душещипательной тюремной лирикой, которую нормальному человеку просто стыдно было слушать. Диапазон ее содержания колебался от «я сел – она обещала меня ждать- не дождалась» до «я сбежал и показал им всем, где раки зимуют!»

Сонни, судя по лицу, нравилось то, что он видел: это мало чем отличалось от того, с чем он вырос у себя на острове, не считая погоды. Другой жизни он не знал и представить себе не мог. Я могла ему только посочувствовать.

И все же многое у нас для Сонни было в новинку.

На базаре он первым делом пришел в ужас от кубанских помидоров сорта «бычье сердце» – огромных, красных и сладких. Он привык к голландским – выращенным в теплице, мелким и почти зеленым.

– Надя! Почему помидоры такие? Чернобыль? – воскликнул он, обращаясь к моей маме так, словно она несет личную ответственность за несоответствие кубанских помидоров принятым в Голландии стандартам.

Какие- такие? Они такие и должны быть – натуральные! Забудь уже ты о своей голландской химии!

Натуральные наши помидоры так понравились Сонни, что на голландские он с тех пор и смотреть не хотел.

За день до начала практики Сонни почему-то решил попробовать нашу водку. Для храбрости? Мамы дома не было, он прошел на кухню, достал из холодильника бутылку и налил себе полный стакан. Я тем временем занималась Лизой, но увидела краем глаза, что происходит, и посоветовала ему не пить без закуски: у нас никто так не делает.

Сонни залпом опрокинул стакан и гордо на меня посмотрел:

– А все говорят: водка, водка… Я ничего даже не чувствую!

И потянулся за вторым.

– Не говори потом, что я тебя не предупреждала, – только и сказала я. В конце концов, западный человек привык к свободе, не буду мешать ему своими коммунистическими запретами.

Я вышла с кухни. Через две минуты оттуда послышался страшный грохот. Я бросилась обратно. Сонни лежал на полу и стонал.

Перепугавшись, я кое-как волоком дотащила его до ванной. Он не мог даже приподняться. Я налила в ванну теплой воды и, ругаясь на него, что он меня не послушал, с большим трудом втащила его в ванну. Он лежал там, отмокал и стонал.

Тем временем вернулась с работы мама.

– Что это у вас тут? Как Мамай прошел! – удивилась она, заметив на полу кухни следы Сонниных подвигов.

Я начала ей объяснять, что произошло, а Сонни тем временем стонал из ванны: