История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В столовой в последнее при нас время пошли безобразия. Зачастую тем, которые не были подлецами, не доставалось и той скудной похлебки, какая там варилась, или доставалась только мутная водица. Не хватало часто и хлеба, потому что те, которые чувствовали себя хозяевами, а других считали батраками, растаскивали и хлеб, и похлебку по квартирам. Говорить им об этом было бесполезно, они без всякого смущения нагло отрицали то, что было очевидно всякому.
Я не раз подумывал податься портняжить в окрестные деревни, но понял, что таким путем не смог бы добыть для семьи хотя бы самое необходимое. Один товарищ, вступивший в коммуну вскоре после меня, между прочим, тоже член партии и приехал с того же строительства, испробовал этот вариант. Он был тоже портной, у него было сот пять рублей денег, и он, пробыв в коммуне недели две, купил на эти деньги швейную машину и пошел портняжить. Но, побившись месяца полтора, вынужден был бросить это дело: хотя сам он работал на дому, но для семьи приходилось нанимать квартиру, а заработок был весьма скуден.
При мне он однажды торговался с одним мужиком, который заказывал сшить тулуп и предлагал за это 8 фунтов муки. А эта работа примерно на два дня. Вот и содержи семью на 4 фунта в сутки. Я посоображал еще и пришел к заключению, что ничего из этого не выйдет. А этот товарищ перебрался в Ветлугу, поступил там в пожарники с зарплатой 75 рублей в месяц. Как он там зажил — не знаю, больше я его не видел, но думаю, что не очень шикарно.
Но все эти невзгоды, как они ни были тяжелы, все же оставляли место для надежды на то, что не всегда же будет так, настанет же когда-нибудь и такое время, когда мы будем иметь человеческие условия жизни для себя и особенно для детей. У Линочки болячки на голове прошли, и из уха уже не текло, но рвота не проходила. Иногда наладится, что несколько дней нет рвоты, и она веселенькая, а то как начнется приступ, так смотреть на нее сердце разрывается.
Ольга каждый день носила обоих маленьких в ясли. Иногда я помогал ей унести, а большей частью она одна несла их обоих. Не ходить ей в ясли было нельзя, поэтому приходилось тащить туда и детей. К тому же дома их было бы нечем кормить, на дом молока не давали, а там им иногда и манную кашу варили. Кроватки для своих детей я сделал сам, своим же пользовались бельем, и нам удалось избежать вшей, мы их ни разу не обнаруживали ни на себе, ни на детях.
Ольга рассказывала, как Линочка держала себя в яслях. Когда, говорит, принесут обед и начнут разливать его по блюдечкам, все детишки, даже трехлетние, не внимая никаким увещеваниям, принимаются реветь. Ей, няне, чтобы не вызвать нареканий, приходилось успокаивать сначала не своих, а других. Ну, Витя еще был мал, и его появление обеда не волновало, а Линочка уже осознавала окружающее. Но она не по возрасту была понятлива, поддавалась внушению. Хотя ей только наступал второй год, но, когда поднимался общий рев, и это начинало беспокоить и ее, стоило только матери подойти к ней и сказать, что ты, мол, Линушка, подожди, вот я накормлю всех, тогда и тебе дам кашки. Она, как бы поняв смысл слов, кивала головкой сверху вниз, согласно хмыкала и спокойно ждала, когда придет ее черед.
Да, ребенок был необыкновенно умным. Это было видно не только нам. Многие коммунарки говорили: «Смотри-ко, у вас девчонка-то, как большой человек, все понимает. Вишь, какие у нее умные глазки-то».
Да, этих глаз мне не забыть до смерти. Это прямо были говорящие глаза. Ее детское личико было полно одухотворенности. Смотря на нее, я наполнялся каким-то необъяснимым счастьем. Даже Ольга, как ее мать, в то время представлялась мне иной, более привлекательной, животные черты ее лица как-то стирались.
И вот наступил январь 1933 года, несчастнейший месяц в моей неприглядной скитальческой жизни. Писать мне об этом времени тяжело, до сих пор при воспоминании о смерти моей милой дочурки у меня делаются спазмы и навертываются слезы.
Ольга давно уже говорила мне, что ребят надо свозить к доктору (у Вити с некоторых пор тоже началась рвота, такая же, как у Линочки). Зная по опыту, как доктора относятся к больным из простонародья, я все откладывал. К тому же была зима, морозы, и я боялся, не наделать бы поездкой хуже. Наконец, выбрав день потеплее, решил поехать в надежде, что, может быть, ветлужские врачи окажутся более отзывчивыми.
2 января меня вызвали в Ветлугу, в контрольную комиссию. Там мне объявили, что Вохомской контрольной комиссией я исключен из партии, и отобрали партбилет. Выйдя из здания райкома, я почувствовал себя одиноким, никому не нужным. Все окружающее представилось совсем в другом свете, все казалось чужим, враждебным. Домой я вернулся в подавленном состоянии.
На следующий день я выпросил лошадь, запряг в розвальни[486] (выездные сани в коммуне были только одни, в них ездил сам Ростов, простым смертным он их не давал), и мы повезли обоих малышей. В Ветлуге была детская консультация, но нас добрые люди наперед предупредили, что врач там никуда не годится, ничего не понимает, поэтому мы проехали прямо в больницу. Но там нас отказались записать на прием, и мы вернулись в консультацию. Там оказалось, что прием будет с двух часов. Ждать в помещении было холодно, температура там была немногим выше нуля, а был еще только десятый час. Мы поехали снова в больницу. На этот раз я велел Ольге записаться на прием самой, но когда подошла очередь и она с детьми на руках вошла к врачу, он, не вняв ее просьбам, на детей не взглянул и выпроводил ее из кабинета. Мы опять направились в консультацию. Но и там врач, хотя и приняла, но только для очищения совести,
