История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

из глаз слезы, и спазмы не дают дышать, так живо я представляю это. Несмотря на то, что это было для нее очень редкое лакомство, она не набрасывалась на него с жадностью, как зверек, а откусывала и ела чинно, «по-благородному». Откусив, она шаловливо глядела на нас и протягивала угощение кому-нибудь, как бы отдавая, но как только мы хотели его у нее принять, она быстро отдергивала ручку и заливалась веселым смехом. А иногда она начинала всех нас оделять: отломит кусочек с кедровый орех и подает, сопровождая это настойчивым «Н-на!», — а потом смотрит, будет ли на лице угощаемого удовольствие. И так она могла раздать весь гостинец, ей это, кажется, даже больше нравилось, чем есть это редкое лакомство.

Конечно, я не пожалел бы ничего, чтобы купить ей булочку или печенья, но ничего этого в свободной продаже не было, давалось это только по карточкам высших категорий. Вот тут меня уж действительно душила обида: чем же, думал я, мой ребенок виноват, что его отец не слесарь, не монтер, не инженер? Ну, пусть за это я меньше зарабатываю, пусть я не получаю совсем никаких жиров и мяса: я виноват, что не приобрел квалификацию, пусть я и несу за это лишения. Но почему не дать моему ребенку, хотя бы в меньшем количестве, той же манной крупы или белой муки для булочки? Ведь кто знает, может быть, из моего ребенка мог бы выйти не менее полезный член общества, чем вон из того пятилетнего раскормленного, избалованного Стасика, которого бабушка целые дни пичкает то кашкой, то булочкой, то печеньем. А он, разъевшийся и потерявший аппетит и вкус к пище, капризничает и разбрасывает печенье. Происходили эти кормления часто на лужайке перед окнами барака, иногда тут же сидела и Ольга с детьми. Потом я велел ей не держать тут детей, чтобы они не расстраивались. Оправдание такой несправедливости я старался находить в том, что, мол, вероятно, имелось в виду, что такие работы, на каких работал я, будут выполнять местные крестьяне, имеющие возможность питаться своими домашними продуктами. Мне никак не хотелось думать, что мои дети терпят лишения вследствие преднамеренных распоряжений.

Немало приходилось видеть безобразий и со стороны руководителей фабрики. Рабочие про них знали и рассказывали, что директор и его приближенные систематически пьянствуют. Как-то рабочие с производства и строительства были сняты и брошены на тушение лесного пожара поблизости, угрожавшего фабрике и поселку. Они там боролись с огнем безвыходно несколько суток, а администрация в это время пьянствовала. Добро бы это позволяли себе беспартийные специалисты, но это были люди с партбилетами, и мне тяжело было об этом слышать. Поражало меня и то, что рабочие-партийцы, работавшие со мной, выпивали вполне свободно и открыто. И не только выпивали, но и напивались до безобразия, нередко дрались. И это никого не удивляло, смотрели на это как на вполне нормальное явление.

В Нюксенице, бывало, меня радовало, когда мужики говорили: «Какой он коммунист, когда пьет не хуже беспартийного!» Это, на мой взгляд, было выражением высокого мнения о партийности. Ведь этих же мужиков не удивляло, что пьянствовали попы и урядники. А вот коммунист, по их мнению, таким быть не должен. Я объяснял это тем, что ведь каждый мало-мальски задумывающийся крестьянин был не удовлетворен бытом настоящего, тянулся к лучшему будущему, хотел более разумной жизни, а поэтому он в коммунистах хотел видеть пионеров этой разумной жизни, хороший пример для себя. И если он это находил в знакомых ему коммунистах, то это его радовало, давало ему веру в скорое приближение лучшего будущего. И наоборот, если он видел, что человек, называющий себя коммунистом, ведет себя недостойно, то считал, что он отнимает эту надежду, мешает приближению этого лучшего будущего.

Сужу я об этом так не только потому, что сам когда-то так думал, но и на основе своих многочисленных бесед с мужиками.

Итак, найдя и подрядив попутную подводу до города Ветлуги, я уложил свой скудный багаж, которого все же набралось пудов десяток с лишним, усадил Ольгу с ребятами и мы поехали. Сам я, конечно, шел пешком: сесть было некуда, да и лошаденка с трудом тянула.

Верст через 30 мы остановились ночевать в доме нашего возницы. Жил он на хуторе. Земля была хорошая, лес под боком, и жил он, как видно, неплохо: домишко довольно приличный, на полдень окнами, а сзади березовая роща. Взгрустнул я тут о прежней своей мужицкой жизни и позавидовал: будь я в таких условиях, не видела бы моя Линочка нужды, всегда бы у нее было свежее молочко и более подходящий для ее возраста хлеб. А теперь вот мучаю ее переездами, да и кормлю когда чем придется. Купил вот у хозяина крынку молока и пирожок из яровой муки, так накормил ребят и рады они и веселы, а достану ли чего им завтра и где придется ночевать — не знаю.

С ночевкой на следующую ночь и впрямь получилось скверно. Проехав верст 15 за реку Ветлугу, мы в глухую ночь добрались до первой деревни. Обошли все дома подряд, но никто на ночлег не пускает. Только в крайнем, очень неприглядном, мрачном домишке нас, наконец, пустили. Но в этом доме оказалось столько мух и тараканов, сколько я никогда нигде не видал. Сами хозяева спали посреди избы на полу, под пологом, как в палатке. Уснуть было невозможно. Промучившись кое-как до утра, мы тронулись дальше. Ехать было нужно еще верст 35. С утра пошел и зарядил на весь день проливной дождь. Это было 22 сентября. Ольгу с ребятами я укрыл от дождя старой, уже порванной клеенкой и тоже дырявой прорезиненной накидкой, но это плохо спасало. Ехали все лесом, деревень на пути не было.

К вечеру мы добрались до строительства[480]. Комнаты для нас не было, пришлось пока поместиться в общежитии вместе с товарищами — одиночками, приехавшими с нашей фабрики и со стеклозавода. Место нам осталось около двери, ее часто открывали, и из нее тянуло сырым осенним воздухом. Линочку тут, очевидно, продуло, вскоре у нее появились на головке струпья, потекло из ушка. Когда я смотрел на это, разрывалось сердце, но я не мог ничем помочь. Была на строительстве врач-женщина, но она, как и врач