История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Я пошел в коммуну для личных переговоров. Встретили меня довольно радушно, правление предоставило для перевозки меня с семьей две подводы. На одну мы уложили багаж и устроили Тольку, на второй устроились я с Линочкой на руках, а Ольга с Витей ехали на телеге. Трясло чертовски, но детишки не плакали, почти всю дорогу спали.

Правление коммуны было в имении возле деревни Минино, на высокой горе над рекой Ветлугой. Второе отделение было тоже в имении, в трех километрах от Минина, называлось оно, как и бывшее имение, Панфилиха[481]. И третье отделение было в 10 километрах, в лесу, по речке Какша. Там стояла бывшая помещичья мельница, она была передана коммуне, и коммуна около нее начала строительство жилых домов, имея в виду освоить тут землю под пашню и переселиться туда всей коммуной.

Между тем и в первых двух отделениях земля была очень хорошая и были плодовые сады, но из-за бестолкового ведения хозяйства больше половины яблонь было подсушено. Немногим лучше обстояло дело и с полеводством, и огородничеством: работы проводились не вовремя, с опозданиями, за изгородями не наблюдали и потому происходили частые потравы. В результате, несмотря на наличие всех условий для создания обеспеченной и культурной жизни, коммунары жили в грязи, ходили в лохмотьях и питались неважно. Правда, хлеба каждый мог есть, сколько хотел, а насчет горячей пищи дело было плохо: часто в столовых подавались только квашеная капуста да соленые помидоры. Молока было так мало, что его с трудом хватало для детей.

Дома — довольно прочные и основательные, двухэтажные, обшитые и выкрашенные снаружи, оштукатуренные и тоже выкрашенные (каждая комната в свой цвет) изнутри — были обезображены и загажены потому, что уборные, по словам коммунаров, не чистились с тех пор, как тут поселилась коммуна, то есть 4 года, пользоваться ими было невозможно, и коммунары отправляли свои естественные нужды где попало — под окнами, у входов, в коридорах, на террасах. Можно было представить, что тут получится с наступлением тепла. В пустующих комнатах печи были полуразрушены, вьюшки и дверки выломаны.

Все это произвело на меня тяжелое впечатление. А еще более грустно было слышать, как коммунары, особенно коммунарки, без конца ругались между собой, подбирая самые гадкие ругательства. Ну да, думаю, может быть, я смогу тут что-нибудь сделать для изжития всех этих безобразий. Мне казалось, что если бы сюда наших прожекторцев, мы скоро бы сделали коммуну неузнаваемой и примерной.

Поселили нас в Панфилихе: тут целые дома пустовали, а в других отделениях была скученность. Квартиру мне предоставили выбрать самому, свободны были целые обширные залы. Я выбрал две комнатки в первом этаже, которых меньше коснулось разрушение, исправил печку и поселился. Мебели никакой не было, только стены. Я сколотил кой-какой стол, наделал скамеек, соорудил нечто вроде кровати и зажил. В одной комнате я портняжил, а в другой обитала семья. Люльки здесь уже можно было вешать не над кроватью.

Ольгу, как обремененную двумя малыми детьми, назначили няней в детские ясли, а меня правление решило использовать как портного.

Но приходилось почти исключительно перешивать разное старье — рваное, грязное и… вшивое. Ольга, вернувшись после первого дня работы в яслях, испуганно сообщила, что там полно вшей, и что в рубашонках, в которых детей приносят мамаши, их тоже полно. У меня так и похолодело сердце, я готов был бежать, чтобы не обовшивить детей. Но куда? Ничего не оставалось, как посоветовать Ольге держать своих детей по возможности отдельно и не пользоваться ясельным бельем и постельными принадлежностями. В то же время я решил поставить вопрос перед правлением о борьбе с этим злом.

Я послал записку председателю правления Ростову, что в Панфилихе надо провести заседание правления с участием всех коммунаров этого отделения. Он на другой день приехал вместе с одним членом правления, а третий был на месте, так сказать, глава нашего отделения, некто Зарубин. Между прочим, семья его была самая грязная и вшивая, на нем самом, когда он приходил в столовую, вши в открытую ползали по одежде.

На заседании этом я выступил с речью, как мне казалось, достаточно убедительной, чтобы заставить правление зашевелиться. Я даже сказал, что такое явление граничит с контрреволюцией: мол, этим мы подрываем идею коллективизации. Потянет ли окружающее население в колхозы, если оно узнает, что мы не в состоянии избавиться от вшей?

Приняли довольно решительное постановление, но оно так и осталось на бумаге, никаких мер не было принято. А на нас после этого соседи стали смотреть косо. Над Ольгой в яслях зло смеялись, если она принималась выискивать на детишках и бить вшей: «Э-э, голубушка, какая ты чистюля к нам приехала. Ничего, матушка, поживешь в коммуне, так привыкнешь. У нас тоже раньше не было их, вшей-то, а теперь вот привыкли». Заходя к нам в комнату посидеть, коммунарки спокойно, не стесняясь, доставали время от времени насекомых из-за ворота и били. А одна, по фамилии Бедина, имела привычку брать вошь на зуб: раскусит, выплюнет и, как ни в чем не бывало, продолжает разговор.

Я понял, что никакие мои убеждения здесь не подействуют, что пробудить в этих людях стремление к радостной, культурной жизни не в моих силах. Не успев обжиться, я увидел, что необходимо уезжать и отсюда.

Между тем с первых же недель меня без всяких формальностей кооптировали в состав правления и назначили культурником[482]. Ростов сказал мне, что я в любое время могу брать лошадь и ехать в то или другое отделение, чтобы проводить беседы. Первые разы он в таких поездках сопровождал меня сам, но каждый раз оказывалось, что коммунары, хотя и были оповещены, и не думали собираться. Тогда он собирал их своей председательской властью. Но что было толку, когда люди собраны таким путем?

Все же некоторых мне удалось заинтересовать, особенно антирелигиозными беседами, задавали довольно толковые вопросы. И кто знает, не случись то, что случилось, я, может быть, и сделал бы что-нибудь в этой коммуне.

Правление коммуны заседало «сессиями», по несколько дней