Мир приключений 1986 - Альберт Иванов

— Возвращение на родину, в Японию, — это позор, равносильный самоубийству, проклятие, презрение на всю жизнь

— Наши суда сейчас выходят на промысел и все чаще и чаще появляются в этом районе. Они снимут нас, и ваша жена будет спасена, ею тут же займутся врачи.

— Ею, как и всеми нами, тут же займется ваша кампетай — контрразведка. Не забывайте: мы военнослужащие и подданные Японии.

— Вы не военнослужащие, а какие–то «потешные войска» вроде петровских. Война давно кончилась — ну как мне вас убедить? Ваши военнопленные разъехались по домам. Никакая контрразведка вам не грозит — вы не сделали в нас ни одного выстрела Как мне еще втолковать вам это? Что нужно, чтобы вы поверили?

— Ничего. — Токуда взглянул на него из–под насупленных бровей. — Не считайте меня несмышленым, наивным ребенком. Законы войны суровы, и уж во всяком случае, никто не станет тратить ни сил, ни денег на какую–то бедную больную японку, да и никто не обязан это делать.

— У вас не станут, а у нас станут, — горячо начал Бахусов. — Могу поклясться всем, чем угодно, если хотите, — памятью своего отца… Я никогда не давал такой клятвы, а сейчас дам Ваша медлительность убьет ее. А потом угрызения совести убьют вас. — Он немного помедлил. — Меня бы, на пример, убили. Да и вас тоже — вы человек честный. Пока не поздно и болезнь не зашла далеко, решайтесь.

— Все не так просто, как вы думаете. — Токуда наморщил лоб и глубоко вздохнул. — Мы слишком долго были оторваны от всего мира, и возвращение в него не принесет ничего хорошего, а ее, выбив из привычной колеи, сведет в могилу. Рухнет последняя надежда.

— Какая надежда? Вы же рассудительный и разумный человек. Не стройте иллюзий. На что вы надеетесь? На чудо?

— В чудеса я не верю, но ей всегда весной и летом становилось лучше, она оживала.

— А потом неотвратимо наступит осень и зима, и ей вновь станет плохо. Вы просто жестокий упрямец, если в состоянии спокойно наблюдать, как медленно угасает близкий вам человек.

— Я бы никому не простил таких слов. — Глаза коменданта сузились и стали злыми. — Но вам делаю скидку на молодость и искреннее, как мне кажется, желание помочь Сумико–сан. Хотя и не уверен окончательно, нет ли у вас стремления самому поскорее попасть домой под видом бескорыстной помощи моей жене.

— У меня? — оторопел Бахусов. — У меня? Да я все равно убегу, об этом вы знаете. Не сегодня, так через месяц, год, но убегу, как, несмотря ни на какие заслоны и оковы, бегали наши пленные из фашистских застенков и лагерей. Не сомневайтесь. Но в данном случае речь не обо мне, а о больной женщине, которой я обязан жизнью. В данной ситуации вы эгоист, и грош цена, простите меня, Токуда–сан, вашей так называемой счастливой тихой и безоблачной любви.

Капитан вскочил, глаза сделались колючими и засверкали, руки, упирающиеся в стол, дрожали, по впалым щекам пошли красные пятна.

— Замолчите! Я не намерен выслушивать ваши нравоучения и оскорбления, мальчишка! Марш сейчас же к себе! — срывающимся голосом закричал он.

— Что ж, я уйду. — Бахусов повернулся и направился к двери. Уже взявшись за ручку, он остановился. — Очень рад, что сумел задеть вас за живое. Я вас знаю: вы еще извинитесь за свою несправедливую грубость, но от слов своих не отказываюсь, в теперешнем положении вы просто трус.

— Убирайтесь вон! — Голос коменданта зазвенел. — Оставьте меня одного! — Он опустился в кресло и закрыл лицо руками. — Уходите.

— Подумайте. Время еще есть, но его не так много, как кажется, и с каждым часом становится меньше. — Алексей вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь.

***

Дни тянулись за днями, нудно и однообразно проходили недели. С болезнью Сумико но лабиринтам казематов словно расплылась и заполнила их до отказа, до каждой малюсенькой щелочки, какая–то серая и унылая апатия.

Однажды, когда Алексей отдыхал у себя после ужина — сидел, поджав ноги, на татами и листал словарь, занимаясь японским языком, — в дверь тихо постучали.

— Войдите. — Он привстал и спустил ноги на пол.

Вошел Токуда. Комендант сильно сдал. Под запавшими глазами набрякли мешки, резче обозначились скулы, между бровей залегли глубокие вертикальные складки.

— Я пришел извиниться за свою бестактность, — сказал он, усаживаясь на стул. — Я погорячился. Хотя меня и можно понять, но выходить из себя и терять над собой контроль не следует никогда. Сумико–сан лучше. Сегодня у нее нормальная температура, и она впервые с аппетитом поела. — Капитан мягко улыбнулся. — И даже попросила дичи. Она любит топорков, зажаренных на вертеле над углями. Если вы на меня не сердитесь, давайте отправимся перед закатом солнца на ловлю птиц. Уверяю вас, это захватывающее занятие. — Токуда положил ладони на колени и выжидательно смотрел на моряка.

— Я очень рад, что Сумико–сан чувствует себя хорошо, и охотно пойду с вами ловить не только топорков, но, если бы она пожелала, даже касаток. Извините и меня, я тоже погорячился и в запале наговорил лишнего. Простите, пожалуйста. — Он смущенно улыбнулся и встал. — Вы назвали меня мальчишкой в споре? А знаете, почему в Отечественную войну день пребывания на передовой считался у нас за три? Думается, не только потому, что было тяжело и смертельно опасно, но еще и потому, что люди быстрее взрослели. Так, если хотите, и здесь. Я имел полную возможность рассуждать, мыслить и решать все самостоятельно, мне никто не мог помочь из моих старших друзей и единомышленников, и приходилось, как говорят, думать за троих. — Он помолчал и добавил: — Мне бы хотелось видеть Сумико–сан, если это, конечно, не повредит ей.

— Хорошо. Не будем больше ссориться. — Токуда поднялся. — Через два часа заходите ко мне. Мы навестим Сумико, она тоже очень соскучилась по вас. — Он направился к двери. — Вы напоминаете ей о сыне. Но это не тяжкие, а хорошие воспоминания. Итак, я жду вас, до свидания. — Он вышел.

***

Сумико лежала на двух положенных один на другой татами, укрытая до груди стеганым атласным малинового цвета одеялом, поверх которого вытянулись вдоль тела обнаженные по локоть, тонкие, как у девочки–подростка, почти прозрачные руки. В комнате было жарко, от котацу — жаровни с электроподогревом — струилось тепло. В углу у псевдоокна самисэн, чем–то отдаленно напоминающий среднеазиатскую трехструнную домру.

На низеньком столике в беспорядке, словно только что прервали игру, были расставлены го — японские шашки. Ело уловимый аромат духов перебивался запахом лекарств и каким–то еще терпким и горьковатым запахом — так обычно пахнет осенью в степи, когда жгут подсохший курай. На тумбочке у изголовья Бахусов увидел фигурку бога Хатэя, которая раньше стояла в кабинете Токуды.