Мир приключений 1986 - Альберт Иванов

У ее ног, тыкаясь носом в ладонь, сидела рыжая лисичка, прижав острые ушки к голове, вытянув по полу пушистый хвост. Она подняла треугольную мордочку и с умилением смотрела на женщину. К беловатым бокам животного прижимались два маленьких юрких лисенка.

— Откуда это? — невольно засмеялся Алексей. — Ваш личный живой уголок?

Сумико потрепала лису по шее.

— Года четыре назад я подобрала Туки, так ее зовут, у северного выхода, она лежала со сломанной лапкой. Скорее всего, в погоне за сусликами сорвалась с обрыва. Принесла к себе, наложила шину, выходила, кормила, а когда она поправилась и перестала хромать, отпустила на волю — на острове много лис. И вот, представьте, год спустя она явилась ко мне с семейством и повадилась часто захаживать в гости. Подойдет к восточной двери — я выпустила ее именно там — и начинает царапаться, повизгивать и лаять, словно домашняя собачка. Впускаешь ее вместе с детенышами, накормишь, иногда они даже остаются ночевать, когда на воле непогода. И очень забавно наблюдать: пока их нет, папа–лис ждет в зарослях рябинника около входа — сам войти не решается.

— А я — то думал, что вы лишь меня одного выходили, — засмеялся Алексей, — а оказывается, вы и для них ангел–исцелитель. И я, и они перед вами в неоплатном долгу.

— Полноте, о каком долге может быть речь! — Сумико погладила лисичку по голове. — Я очень привыкла к ним и скучаю, когда они долго не заходят. Им бывает трудно зимой. Летом на острове раздолье — много пищи, а зимой плохо, особенно когда задуют эти жестокие северные ветры. — Сумико закашлялась, лицо ее помрачнело. — Я их тоже с трудом переношу, — печально сказала она. — Когда они неделями воют, мне нездоровится и становится так тревожно и безысходно–тоскливо, что я не нахожу себе места. Мой сынишка умер зимой, когда свистели эти лютые, свирепые ветры. — Глаза ее отрешенно посмотрели на Алексея. — Ему бы сейчас было, вероятно, столько же лет, сколько вам, но он заболел и умер. Я думала, что сойду с ума. Детям нельзя жить здесь, они маленькие и слабые, а поэтому умирают.

Лисица, будто догадавшись, что ее благодетельница чем–то расстроена, завиляла хвостом и стала лизать ей руку. Бахусов почувствовал, как в нем закипает возмущение этой добровольной рабской покорностью судьбе. Ему хотелось завыть дико, истошно, так, чтобы эхо разнесло голос по всем гранитным казематам. «А вам можно здесь жить? — хотел крикнуть он. — Что вам мешает сбросить это иезуитское смирение, лицемерное мнимое благополучие, этот склепский покой?» Он еле–еле сдержал себя.

Чтобы успокоиться, Алексей присел на корточки и почесал пальцем лису за ухом. Рыжая сузила глаза, слегка подняла одну сторону верхней губы, показывая белые и острые, как иглы, зубы. Он знал, что так «улыбаются» собаки, когда им приятно.

Лисята навострили утки, затявкали, засуетились и настороженно потянулись к нему черными и блестящими носиками, готовые в случае опасности тотчас спрятаться под теплое и мягкое брюхо матери.

— Идите умывайтесь, — сказала Сумико. — Через десять минут ужин. Сегодня я накормлю вас экзотическим блюдом — осьминогом. Никогда не пробовали?

— Признаюсь, не приходилось. — Бахусов встал, ласково посмотрел на нее и побрел к своей комнате. На душе у него было тягостно.

Он долго мылся холодной водой. Пытаясь успокоиться, плескал на разгоряченное лицо полные пригоршни. Окунул голову в таз, немного подержал там, уперев ладони в край табурета, затем насухо вытерся, быстро переоделся и направился в столовую.

За ужином Токуда, отрезая ножом небольшие плотные кусочки осьминога, по вкусу напоминающие жаренные на подсолнечном масле белые грибы, сказал:

— Спрут, пожалуй, один из самых умных, не считая дельфинов, обитателей моря. Очень своеобразное существо, обладающее уникальными свойствами. Я уже не говорю, что он, как хамелеон, меняет цвет в зависимости от своего эмоционального состояния. В злобе — пятнистый и переливающийся розовый, в горе — голубой, в радости — почти белый. Он может так растянуть и расплющить свое тело, что проникает сквозь малейшую щель, оставленную в западне, клетке или расщелине скалы. Ко всему прочему он еще и ужасно хитер, даже трудно поверить. Обнаружив раковину моллюска, захлопнувшуюся при его приближении, спрут тихо подплывает к ней и, захватив в щупальце камень, замерев и распластавшись на дне, терпеливо ждет, когда тот, решив, что опасность миновала, разведет створки. Тогда спрут быстро опускает камень, как распорку, и не торопясь, с наслаждением поедает сочное мясо легкомысленного хозяина ракушки.

— Одним словом, зря рот не разевай, — пошутил Бахусов. — Иначе это чревато для тебя большими неприятностями.

— Остроумно, — усмехнулся Токуда. — Похожая поговорка в ходу и у нас, содержание ее, как мне кажется, мудрое. Это закон природы, если хотите, естественный отбор, о котором говорил Дарвин. Постоянное напряжение вырабатывает в особи бдительность, собранность, приспособляемость. Слабые гибнут — сильные выживают. Так и в обществе, и от этого никуда не уйдешь.

— Вероятно, это далеко не совершенное общество, где всегда надо быть начеку, растрачивать львиную долю творческих и физических сил не на созидание, а на сохранение своей безопасности, — запальчиво начал Бахусов.

— Ничего не поделаешь, — перебил его Токуда. — На земле правит один закон — страх. Страх за свое благополучие, здоровье, относительную свободу.

— Плох тот закон, который держится только на страхе. Тем более, раз в вашем мире закон — страх, значит, победить его может антипод — смелость.

— А у вас не случается, что вдруг появляется эдакий плотоядный среди вегетарианцев? — прищурился Токуда.

— К сожалению, случается. Но если у нас это исключение из общего правила, то у вас наоборот. Добавлю заодно: у вас миллионы ищут работы, а у нас сотни не хотят работать. Тоже парадокс? У нас это наши недоработки, если хотите, издержки производства, брак в общей воспитательной деятельности, из года в год идущий на убыль. У капиталистов — это система, постоянно растущая. Вот поэтому–то у вас и появилась как бы новая профессия — преступность.

— Занятно. Но ведь у нас есть законы против преступников, мы с преступниками боремся. Как же объяснить это?

— Боретесь? Пока они мелкие воришки и таскают кошельки с жалкими грошами, за которые обыватель перегрызет горло. А когда становятся крупными — не все, разумеется, а единицы из тысячи — и начинают грабить миллионы, происходит метаморфоза: они обретают не только неприкосновенность, но и почет. И эту их деятельность охраняют ваши законы.

— Трудно с вами спорить. Ну ладно, допустим, построили вы коммунизм: от каждого по способности — каждому по потребности. Где вы возьмете столько продукции, если каждый захочет иметь десятки домов, машин, костюмов, жен, наконец? Растолкуйте мне, пожалуйста.