Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

Думаю, в данной связи уместно вспомнить и ситуацию совсем иного плана и значения – отношение к проблеме «перемещенных» (то есть присвоенных в качестве военных трофеев) художественных ценностей. Несмотря на довольно упорное противодействие правительственных структур, связанных определенными международными нормами и обязательствами, и в общественном мнении, и в обеих палатах российского парламента безоговорочно возобладала простая и вечная концепция отмщения за нанесенную обиду («око за око», «кража за кражу», «десять за одного» и т. д.). Отзвуки давней конфронтации предметно доказали, насколько далеким от цивилизованных стандартов готово быть российское общественное мнение, даже когда мобилизующим его фактором служит только направленная историческая память.

На старте второй чеченской войны «механизм отмщения» был запущен – притом чрезвычайно успешно – уже с использованием всей мощи государственных структур и массмедиа. Простой, умело (или случайно – не столь важно в принципе) направленный страх оказался более сильным возбудителем, мобилизующим общественное мнение, чем все вызовы имперского комплекса или государственного сознания.

Основную роль во всякой ситуации негативной мобилизации общественного мнения играет «комплекс врага», от которого когда-то безуспешно пытались чисто словесно избавиться инициаторы перестройки. Этот комплекс обстоятельно разработан и испытан в ходе формирования «человека советского», черты которого не утратили своего значения и по сей день. С врагом можно поступать «вражески», не стесняясь никакими рамками законности или гуманности. Подозрение может приравниваться к приговору, исполнение наказания – предшествовать суду и следствию, массовое устрашение – заменять поиски конкретных виновников и т. д.

Вся эта атрибутика политической мифологии многократно описана и обличена, однако она не может выйти из употребления, пока общество (именно общество и общественное мнение, а не только официально-воинственная пропаганда) нуждается в комплексе врага, бережно его хранит и активно использует. Прежде всего – для самоопределения, для того, чтобы носителем вины непременно оказывался некто чужой и враждебный.

В процессах социально-политической мобилизации осени 1999 г. примечательна трансформация первоначального (относящегося к 1994–1995 гг.) «демократического» протеста против тогдашних военных акций в Чечне в практически безоговорочную поддержку значительно более жесткого курса. Поскольку здесь речь идет не о массовой реакции, а о поведении весьма квалифицированной политически элиты, то в мотивационном ряду на первый план выступают, видимо, не упомянутые выше пароксизмы «простого страха», а более сложные факторы политических расчетов и зависимостей. Это серьезно влияет на всю картину оценки общественным мнением происходящих событий: лишенный артикуляции слабый антивоенный протест превращается в неслышимый. Причем в данном случае нынешний «приговор» общественного мнения имеет обратную силу, то есть задним числом оправдывает те акции пятилетней давности, которые еще недавно оценивались как трагически ошибочные или просто преступные.

Итак, принципиальная слабость всех форм и направлений протестных акций, которые можно наблюдать в российском обществе, определяется не какими-то случайными, ситуативными моментами, а таким их качеством, как слабая структурированность общества. Ни общественные потрясения, ни околополитические страсти и интриги последних лет не привели к формированию устойчивых политических разделений, не зависимых от вертикали власти элитарных структур, суверенности человека по отношению к власти. Сама возможность моментальной социальной мобилизации («негативной» мобилизации), которую продемонстрировало общество осенью 1999 г. – убедительное подтверждение того, что оно недалеко ушло от образцов механической «монолитности», которая поддерживала абсолютную власть и позволяла безоглядно собой манипулировать. Никакой общественный протест не может быть эффективным, если он не артикулирован, не опирается на определенную структуру сформировавшихся общественных интересов, групп, институтов. И пока эта ситуация не изменится принципиально, социальный протест будет укреплять ресурсы социального терпения.

Человек лукавый: двоемыслие по-российски

Согласно данным последней волны исследования «Советский человек», только 3 % опрошенных в марте 1999 г. полагали, что на выборах в нашей стране побеждают «более достойные»: по мнению 83 %, побеждают «более ловкие». (Такое распределение суждений присуще, с небольшими колебаниями, всем социальным слоям и политическим группам – без каких-либо исключений.) Сразу же после выборов в Государственную Думу 1999 г. 50 % опрошенных оценили их как «не очень честные» или «совсем нечестные». И тем не менее в том же опросе большинство (55 % против 27 %) выразили удовлетворение их результатами. Представляется, что объяснение этого явного – и весьма типичного! – парадокса отечественного массового сознания следует искать в самом характере используемых им критериев, стандартов оценки социальных процессов и событий, то есть действующего в наличных условиях нормативного поля человеческого существования.

Как показывают наблюдения и исследования, это поле многомерно: в нем одновременно сосуществуют различные критерии, точки отсчета, системы координат нормативных оценок – допустимого, полезного, правильного и т. д. Кроме того, сами такие критерии, как правило, оказываются условными и размытыми. Это не жестко определенные императивы, а скорее рамки допустимого, относительно терпимого («можно терпеть», «не самое худшее зло» и т. п.). Подобный характер нормативного поля человеческого существования формирует лукавые типы поведения и характерные черты их носителя – «человека лукавого». Он приспосабливается к социальной действительности, ища допуски и лазейки в ее нормативной системе, то есть способы использовать в собственных интересах существующие в ней «правила игры», и в то же время – что не менее важно – постоянно пытаясь в какой-то мере обойти эти правила. Это вынуждает его постоянно оправдывать собственное поведение то ли ссылками на необходимость самосохранения, на пример «других», то ли апелляциями к нормативным системам иного ранга («высшие интересы» и т. п.). Непрестанная смена общественных настроений «эпохи перемен» – смена увлечений и разочарований, взлет и падение персональных рейтингов и т. п. – служит показателем заведомой легковесности каждого выбора, заложенной в нем доли лукавого самообмана.

Конечно, лукавое стремление обойти запреты и отыскать удобные поведенческие ниши в нормативных системах разного уровня (социальных, групповых, личностных) может быть обнаружено у людей всех времен и народов. Когда, скажем, опрос показывает, что среди современных россиян только 11 % могут сказать, что «никогда никому не лгали», а 32 % – «не брали чужого без разрешения», перед нами один из простейших типов человеческого лукавства, имеющий универсальное распространение. В его основе – разнородность самих нормативных полей (социетальных, групповых, ролевых и пр.), определяющих ориентации и рамки деятельности человека. Нас же интересуют более специфические типы и структуры «лукавого» поведения, связанные с особенностями функционирования собственно социальных норм в соответствующих исторических и национально-государственных условиях – скажем, уклонение от гражданских обязанностей или от соблюдения правил уличного движения.

Доминирующий в настоящее время в российском обществе вариант нормативного «полицентрического релятивизма» сформировался на пересечении нескольких исторически наслаивавшихся друг на друга разломов регулятивных структур. Незавершенный процесс модернизации России порождал бессчетные варианты нормативных конфликтов на всех уровнях человеческого существования и самосознания. На этой почве, в частности, выросла вся великая литература прошлого века, выражавшая противостояние «правды-истины» и «правды-справедливости», правды «маленького человека» и правды «державы», спасения человечества и «слезы ребенка» и т. д. В этой ситуации лукавый человек почти неизбежно становился несчастным человеком.

Советская эпоха декларировала новую, универсальную по своему значению и абсолютную по своим источникам (от имени и по поручению исторического прогресса…) нормативно-ценностную систему, призванную заменить или подчинить себе все существующие. На деле она лишь меняла знаки и термины в некоторых нормативных полях и надстраивала над ними еще одно. Формула «нравственно то, что полезно…» (в декларативных вариантах – «трудовому народу», «делу коммунизма» и т. п., в реальном значении – «что соответствует планам и указаниям свыше») возводила в абсолют сугубо утилитаристскую нормативную систему. Универсально значимая и всеобъемлющая нормативно-ценностная система в реальности обернулась множественностью критериальных рамок – «большой» и «малой» правды, «истинного» и «должного», перспективных и сиюминутных интересов и т. д.