Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— С того времени, как нас посадили на половинный рацион, мне все едино! — уныло проворчал пан Заглоба. — Моя отвага требует трех вещей: доброй еды, хорошей выпивки и спокойного сна. Если не смазывать даже самый хороший ремень, так и тот высохнет и лопнет. А тут еще, словно конопля, мокнешь в воде. Дождь нас мочит, а казаки жарят. Как еще с нас кожа не слезла. Хорошенькое дело: булка стоит флорин, а кварта водки пять. А эту вонючую воду и собака пить не станет, колодцы, и те пропахли мертвечиной, а мне пить хочется так же, как и моим сапогам, которые разинули рты, словно рыбы.

— Да ваши сапоги и так пьют и ни на что не жалуются, — заметил Володыевский.

— Молчали бы вы лучше, пан Михал! Вы не крупней куренка, вам легко насытиться зернышком проса и напиться из наперстка. Но я благодарю Бога за то, что не такой мизерный и что меня не курица задней ногой из песка выгребла, а женщина родила, поэтому мне нужно есть и пить, а так как у меня во рту с полудня ничего не было, то я и не намерен искать остроумия в ваших шутках.

Пан Заглоба сердито засопел, а пан Михал что-то нащупывал У себя на поясе.

— Сегодня утром я отбил у одного казака манерку, — сказал он, — но коли меня курица из песка выгребла, то я думаю, что и горилка столь ничтожного существа придется вам не по вкусу. Угостись, Ян! — и он подал манерку Скшетускому.

— Давай, а то холодно! — сказал Скшетуский.

— Пей и передай пану Лонгинусу.

— Забияка вы, пан Михал, — смягчился Заглоба, — но человек хороший и имеете то неоспоримое достоинство, что сами откажетесь от чего-нибудь для того, чтобы отдать другому. И что бы это были за куры, если б они таких рыцарей, как вы, из песка, выгребали? Да, верно, нет таких на свете, и не о вас я думал.

— Так возьмите манерку от пана Лонгинуса; я не хочу и вас обижать, — сказал пан Михал.

— Что вы делаете? Оставьте и мне! — закричал со страхом Заглоба, глядя на пьющего литвина. — Что вы голову так запрокидываете? Чтоб она навсегда осталась в таком же положении) Кишки-то у вас длинны, скоро ли их заполнишь? Льет, словно в порожнюю бочку. О, чтоб вам провалиться!

— Я только чуть отхлебнул, — ответил пан Лонгинус, отдавая манерку.

Пан Заглоба запрокинул ее еще круче и выпил все до дна, плюнул в сторону и заговорил:

— Одно утешение, что как только кончатся наши несчастья и Бог вынесет нас живыми, то мы вознаградим себя во всем. Накормят же нас когда-нибудь. Вон, например, ксендз Жабковский: умеет хорошо поесть, а и его теперь в козий рог можно запрятать.

— Тише! — перебил Скшетуский. — Кто-то идет.

Они умолкли. Возле них остановилась какая-то темная фигура и спросила тихим шепотом:

— Не спите?

— Не спим, князь, — ответил, вставая, Скшетуский.

— Нужно смотреть в оба. Подозрительно это затишье.

И князь пошел далее проверять, не поддались ли где сну утомленные солдаты. Пан Лонгинус сложил руки.

— Что за вождь! Что за воин!

— Он меньше нас отдыхает, — сказал Скшетуский. — Весь вал обойдет ночью, вплоть до второго пруда.

— Дай Бог ему здоровья!

— Аминь!

Наступило молчание. Все смотрели в темноту, но все было спокойно. Последние огоньки в казацких шанцах погасли.

— Их можно перебить, как сусликов, во сне! — сказал Володыевский.

— Как знать! — ответил Скшетуский.

— Что-то на меня сон так накатил, — проворчал Заглоба, — что глаза сами собой закрываются, а спать нельзя. Интересно, когда же будет можно? Палят ли, не палят, а ты стой под ружьем и кивай носом от усталости, как жид на молитве. Собачья служба! Сам не знаю, горилка ли так меня разбирает, или последствия головомойки, которая нам с ксендзом Жабковским совершенно незаслуженно досталась сегодня утром.

— Как же это было? — спросил пан Лонгинус. — Вы начали было рассказывать, да не закончили.

— Теперь докончу, авось, сон разгоню. Пошли мы утром с ксендзом Жабковским в замок в надежде найти что-нибудь съестное. Ходим-ходим, заглядываем повсюду — ничего нет. Возвращаемся назад, злые. На дворе встречаем кальвинистского попа, который готовил в последний путь капитана Шемберга… Помните Шемберга? Его вчера подстрелили в хоругви пана Фирлея. Я и говорю ему: долго ты еще, греховодник, будешь повсюду таскаться и гневить Бога? Еще навлечешь на нас его гнев! А он, видимо, рассчитывая на покровительство пана воеводы бельского, отвечает: "Наша вера так же хороша, как и ваша, а может быть, и лучше!". Как он это сказал, мы так и окаменели от ужаса. Но я молчу. Думаю: рядом ксендз Жабковский, пусть ведет с ним спор. А мой ксендз Жабковский как фыркнул и такой аргумент закатил ему под ребро, что тот, ничего не ответив, отлетел к стене и остановился. А тут, как на грех, князь с ксендзом Муховецким, да и на нас! Что мы-де беспорядки и ссоры начинаем, что теперь не время и не место для подобной аргументации. И намылили нам голову, как мальчишкам… хорошо, если справедливо, ибо utinam sim fakus vates [96], не то эти патеры пана Фирлея наведут на нас еще и не такую беду…

— А капитан Шемберг перед смертью не покаялся? — спросил пан Михал.

— Где там! Умер в грехе, как и жил.

— И что это за люди! Не хотят, ради вечного спасения, поступиться своим упорством! — вздохнул пан Лонгинус.

— Бог нас хранит от врагов и чар казацких, — продолжал Заглоба, — а они Его еще более гневят. Известно ли вам, что еще вчера казаки…

Вдруг Володыевский стиснул его руку и прошептал:

— Тише!

Он подскочил к самому краю окопа и начал прислушиваться.

— Ничего не слышу! — сказал Заглоба.

— Тс!.. Дождь заглушает! — ответил Скшетуский.

Пан Михал начал махать рукой, чтобы ему не мешали, простоял несколько минут в молчании и, наконец, приблизился к товарищам.

— Идут! — шепнул он.

— Дай знать князю! Они пошли к позициям Остророга, — шепотом сказал Скшетуский, — а мы побежим предупредить солдат.

И друзья бросились врассыпную, шепча стоящим на страже солдатам:

— Идут, идут!

Слова эти, словно птица, облетели весь лагерь. Через четверть часа приехал князь, уже верхом, и отдал офицерам распоряжения. Так как неприятель хотел застать лагерь во сне, то князь решил оставить его в этом заблуждении.

Солдаты должны были сохранять тишину и подпустить врага к самым валам и ударить по ним неожиданно лишь тогда, когда раздастся сигнальный выстрел пушки.

Солдаты стояли в готовности, только стволы мушкетов без шума опустились вниз. Глухое молчание воцарилось вновь.

Скшетуский, пан Лонгинус и пан Володыевский стояли рядом, пан Заглоба также остался с ними; он знал по опыту, что под прикрытием трех таких сабель безопасней.

Он разместился позади трех рыцарей, чтобы первый натиск был направлен не на него. Несколько в стороне стоял пан Подбипента с сорвиглавцем в руке, а Володыевский прильнул к уху Скшетуского.

— Идут, кажется, — прошептал он.

— Мерным шагом.

— То не чернь и не татары.

— Пехота запорожская.

— Или янычары; они отлично маршируют. Верхом их можно было бы больше нарубить!

— Теперь чересчур темно для конницы.

— Слышишь теперь?

— Тс! Тс!..

Лагерь казался погруженным в глубочайший сон. Нигде ни малейшего движения, ни огня — всюду мертвое молчание, нарушаемое только шумом дождя. Но к этому звуку мало-помалу начал присоединяться другой, тихий, но более доступный для слуха звук — мерный и все более приближающийся, все более ясный; наконец, в нескольких шагах от рва остановилась какая-то тесно сплоченная масса, различимая лишь потому, что была чернее мрака, появилась и вдруг застыла на месте.

Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь щипнул Скшетуского, чтобы хоть этим показать ему свою радость.

Нападающие приблизились ко рву и начали спускать лестницы, наконец, спустились сами и прислонили лестницы к валу.

Кое-где несмотря на предосторожности раздался скрип перекладин.

"Зададут они нам!" — думал Заглоба.

Володыевский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгинус стиснул рукоять сорвиглавца и напряг зрение: он ближе всех находился к валу и рассчитывал нанести первый удар.

В это время за верхнюю перекладину лестницы ухватились три пары сильных рук, из-за вала начали медленно подниматься три шлема… все выше и выше…

"Это турки!" — подумал пан Лонгинус.

Еще мгновение, и раздался оглушительный залп нескольких тысяч мушкетов; на минуту стало светло, как днем. Прежде чем свет померк, пан Лонгинус размахнулся и нанес страшный удар, так что клинок даже свистнул в воздухе.

Три тела упали в ров, три головы в шлемах подкатились к ногам рыцаря.

И пусть вслед за этим на земле начался ад — все небо раскрылось перед паном Лонгинусом, за спиною его выросли крылья, в душе распевали хоры ангельских голосов. Он сражался, словно во сне, удары его меча были благодарственной молитвой.