Рифтеры - Питер Уоттс

Их тела усеивали опухоли и нарывы. Лабин не знал, то ли это было уже естественным состоянием животных, то ли следствием жизни в такой близости к отходам двад­цать первого века. Правда, одно Кен понимал прекрасно: раны не должны светиться. А эти светились. Ярко‑алые наросты постоянно кровоточили, но вот ночью ихор сиял, как фотофоры глубоководных рыб. И не только опухоли: когда тюлени смотрели на человека, даже их глаза походили на мерцающие сапфиры.

Какая‑то часть сознания Лабина попыталась найти этому правдоподобное объяснение: биолюминесцентная бактерия, недавно мутировавшая. Горизонтальный пере­нос генов от микробов, которые разжигали огни святого Эльма, пока им не пришлось собрать вещички из‑за свирепствующего ультрафиолета. Молекулы люциферина флюоресцировали из‑за контакта с кислородом: это вполне объясняло сияние в открытых ранах, да и в глазах тоже, ведь там полно капилляров.

Хотя, по большей части, Кен просто удивлялся тому, что рак вдруг стал прекрасным на вид, и думал, насколько же это абсурдно.

* * *

Раны Лабина затягивались быстрее, чем у обыкновенного человека; ткани соединялись и росли почти как опухоли. Кен воздавал хвалу искусственно увеличенному количеству митохондрий, тримерным антителам, макрофагам, лимфокину и производству фибробластов, разогнанному в два раза по сравнению с нормой для млекопитающих. За несколько дней вернулся слух, поначалу звуки были прозрачными и красивыми, но потом угасли, так как размножающиеся клетки барабанных перепонок – ускоренные десятком ретровирусных манипуляций – не останавлива­лись, а когда наконец вспомнили, что пора завязывать, то больше напоминали конструкции, вырезанные из ДСП.

Лабин не возражал. Слух в общем сохранился, но и полная глухота казалась справедливой платой за более выносливое тело. Природа даже продемонстрировала ему альтернативу, на случай если Лабин вдруг проявит неблагодарность: через неделю после того, как он вышел на сушу, в южной части острова появился морской лев, старый самец, в пять раз крупнее любого тюленя по­близости. Жизнь у него явно была бурной, а в недавней драке ему оторвали нижнюю челюсть. Она висела, словно ужасный раздувшийся язык, утыканный зубами. Держалась только на коже, мускулах и сухожилиях. С каждым днем ткани все больше опухали и гноились; шкура тре­скалась, а из ран сочилась белая и оранжевая жидкость, связывая края вместе: так естественные системы защиты пытались залатать пробоину.

Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности – умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, наме­ренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.

Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?

И все равно по какой‑то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа – наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных – едва замечали, когда наступала ночь.

* * *

Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.

Он изредка страдал от диареи – вот и все симптомы. В фекалиях нашел нематод. Открытие не из приятных, но жизни оно не угрожало. Сейчас некоторые люди сами запускали таких паразитов в организм. Тренировали его защитную систему.

Возможно, усиленный иммуннитет уберег Кена от того, что так сильно перепугало Энергосеть, и та скакнула в режим зачистки. Или ему просто повезло. Существовала даже отдаленная вероятность, что весь анализ ситуации в корне неверен. До сих пор его устраивала пожизненная отставка, этакое шаткое равновесие между инстинктом самосохранения и уверенностью, что, если бы он стал шататься по миру, разнося смертельный вирус, работодатели не одобрили бы такое поведение. Но, может, Кен сам себе придумал апокалипсис. И инфекцию. Может, он вообще не представлял опасности.

И произошло что‑то совсем другое.

«Возможно, – подумал он, – мне стоит выяснить, что именно».

Когда ночью Кен смотрел на восток, то на горизонте иногда видел бегущие огни. Они следовали по совершенно предсказуемому маршруту, и поведение их было стереотипным, как у зверей, меряющих шагами клетку. Сборщики водорослей. Низкобортные роботы, выкашивающие океан. Никакой охраны – надо только не попасться в острые зубы, расположенные на носу. Машины, легко уязвимые для достаточно нахальных безбилетников, которых могло по чистой случайности заки­нуть посередь Тихоокеанского континентального шельфа.

Трип Вины вяло ткнул Кена в живот. Прошептал, что у Лабина одни только допущения. Месяц без симптомов едва ли гарантировал чистую медицинскую карту. У бесчисленного количества заболеваний был более долгий инкубационный период.

И все‑таки...

И все‑таки железных признаков инфекции не было. Оставались лишь тайна и предположение, что люди, кон­тролирующие ситуацию, захотели убрать Кена с доски. Не было ни приказов, ни директив. Интуиция, конечно, спрашивала, чего же хотели хозяева, но ничего доподлинно не знала, – а неведение давало Лабину полную свободу действий.

* * *

Для начала он провел эвтаназию.

Лабин видел, что лев все больше худеет, что по бокам проступают ребра. Видел, как мясистый сустав нижней челюсти мало‑помалу схватывается и встает на место из‑ за хаотического роста вывернутой кости и опухоли, раздувшейся от обширной инфекции. Когда самец впервые попался Кену на глаза, его челюсть висела на волоске. Теперь же выступала из перекрученной шишки гангре­нозной плоти, одеревенелая и неподвижная. По всему телу хищника открылись язвы.

Старик едва поднимал голову от земли; а когда ему все же удавалось это сделать, в каждом его движении читались истощение и боль. Мутный белый глаз наблюдал за Лабиным, который приближался со стороны суши. Возможно, в глазу даже мелькнуло узнавание, хотя скорее – простое безразличие.

Кен остановился в паре метров от животного, зажав в кулаке палку из плавника, аккуратно заостренную на конце, с руку толщиной. Смрад ужасал. В каждой ране корчились черви.

Потом он приставил оружие к шее зверя и тихо ска­зал:

– Привет.

И с силой нажал.

Поразительно, но у самца остались силы. Он взметнулся вверх, заревел и, ударив Лабина в грудь головой, легко отшвырнул прочь. От толчка черная кожа, плотно обтягивающая изувеченные останки нижней челюсти, лопнула. Из разрыва брызнул гной. За краткий миг в реве льва послышалась вся гамма эмоций от боевого клича до агонии.