Мэри Роуз - Шарлотта Лин

— Сильвестр?

— Что, любимая моя?

Она посмотрела на него своими похожими на туман глазами.

— Я никогда не пойму, почему ты разлюбил Энтони.

— Он первый разлюбил меня, не забывай. А теперь хватит об этом.

— Это неправда! — воскликнула она. — Раньше он называл тебя «мой Сильвестр», и в двух этих словах была вся его гордость. А теперь он произносит лишь твое имя и от всей гордости осталась лишь грусть.

— Я не хочу ничего слышать, Фенелла.

— А если после третьего раза будет поздно, Сильвестр? Мое сердце так сильно бьется, мне так страшно.

Слегка отстранив женщину от себя, он вгляделся в ее лицо.

— С каких пор у тебя это началось? — спросил он ее. — Этот страх, эти головокружения и сердцебиение? Сейчас, когда тебя напугала старуха, или раньше?

— Ах, Боже мой, уже пару недель. — Она хотела рассмеяться, но не вышло. — Думаю, с тех пор, как Энтони снова отправился во Францию. С того времени я и не ем толком, и чувствую постоянную усталость, словно я — камень.

— Ты меня пугаешь, — произнес Сильвестр. — Лучше я позову врача.

— Не нужно, — прозвучал голос у него за спиной. У входа в эркер стояла тетушка Микаэла. — Но домой ты ее обязательно отведи, — сказала она, обращаясь к Сильвестру. — Некоторым женщинам приходится очень тяжко, моя сестра так страдала из-за вас двоих, а я могу лишь надеяться за бедный гребешок, что у нее не двойня.

Фенелла растерянно уставилась на нее.

— Но… — пролепетала она, — но ведь мы же слишком стары!

— Это кто сказал? — сухо поинтересовалась тетушка. — Твоя черная морская звезда? Тогда передай ему, что пусть занимается своими кораблями, потому что во всем остальном он не понимает ровным счетом ничего. Он на тебе хоть женился уже?

Фенелла покачала головой. По лицу у нее текли слезы, и одновременно она улыбалась невероятно мягкой улыбкой.

— У него вечно нет времени, он в постоянных разъездах. Мы хотели сделать это весной, когда будет готова «Мэри Роуз».

— «Мэри Роуз», «Мэри Роуз», — проворчала тетушка, по щекам которой тоже бежали слезы. — Щелкни этого человека по носу и передай, что, если он назовет свою дочь Мэри Роуз, я отхожу его метлой.

— Нет! — мило улыбаясь, воскликнула Фенелла. — Он ни при чем. Он принес мне обручальное кольцо, но я сказала: «Мы так долго ждали, чего теперь торопиться».

— Да что ты говоришь. — Тетушка с сомнением склонила голову набок. Затем потянулась к Фенелле и нарисовала крест у нее на лбу. — Vaya con Dios[7], гребешок. Треска отвезет тебя домой. Береги себя и маленькую морскую звезду и сиди дома, пока тебе не станет лучше.

Сильвестру вдруг показалось, что ему на грудь положили каменную плиту, а тетушка и Фенелла встали на нее, пытаясь сломать ему ребра. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать. Фенелла, знавшая его как никто другой, заметила это.

— Не нужно везти меня, — сказала она. — Мне будет полезно пройтись пешком, и я предпочла бы, чтобы ты остался здесь и помог Лиз.

— Ты уверена?

Женщина кивнула.

— Можешь посмотреть, как там Томазина?

— Конечно.

Она встала, и он, не в силах выносить ее присутствие, почувствовал, что и отпустить ее тоже не может.

— Я проведу тебя до ворот.

На улице, когда они остались вдвоем, он не выдержал:

— Мне все равно, живет ли в твоем животе его ребенок, все равно, замужем ли ты за ним. Я люблю тебя. Если он плохо обойдется с тобой, если когда-нибудь причинит тебе боль, приходи ко мне.

— Он не обращается со мной плохо, — с грустью произнесла Фенелла. — И он спал с Джеральдиной не потому, что хотел причинить боль мне или тебе, а потому, что сходил с ума от боли и думал, что она станет терпимее, если он отомстит Роберту Маллаху. Из-за этого он потерял друга. Я не вижу, чтобы он улыбался, Сильвестр, он ходит по свету, втянув голову в плечи. Но он добр ко мне, он дарит мне всю любовь, которая у него осталась. И ребенка, который у нас будет, ты когда-то хотел так же сильно, как я.

Когда она коснулась его щеки, он почувствовал холодок и заметил, что она снова носит кольцо Энтони, узкую полосочку с аквамарином. Она заметила его взгляд, вдруг сняла с себя цепочку с монетой и надела на него.

— Наш дом тесен, как и наши сердца, — произнесла Фенелла. — Но место для тебя всегда найдется.

Вернувшись в «Casa», он застал Лиз стоящей на коленях рядом с замотанной в пестрые лохмотья Томазиной. Мокрой тряпкой девушка смачивала губы старухи.

Сильвестр присел рядом с ней. Наверное, женщина была старше века — он был уверен, что никогда не видел такого старого лица.

Глаза ее казались тусклыми и слепыми, но его она узнала сразу.

— Я знаю, кто ты, — прохрипела Томазина. — Ты жених.

— Нет, — заявил Сильвестр, и Лиз взглянула на него с укоризной, хотя старуха даже не услышала его.

— Жених! — Она едва дышала, но голос у нее был очень визгливый и высокий. — Красивый… Бог создал тебя в свой самый любимый день. Твою невесту я здесь прежде видела. Сказала ей, чтобы держалась подальше от гавани с большими кораблями. Опять оно там, наваждение с четырьмя мачтами, плавучая Вавилонская башня, за которую приходится платить человеческими жизнями. Ребенок умер, умрет и мужчина. И как ты думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?

— Довольно болтовни! — прикрикнул на нее Сильвестр. — Все это полнейшая чушь, суеверие, которым не место в нашей эпохе.

— Она больна, — строго напомнила ему Лиз. — У нее почти не осталось времени. Пусть говорит.

— Ее болтовня едва не свела с ума Фенеллу, — возмутился Сильвестр, хотя именно он не мог выносить карканья старухи.

Похожая на птичью лапу рука сжалась вокруг его запястья.

— Не ходи туда, мой красивый господин. Иногда друг должен трижды спасти жизнь, и в третий раз будет уже поздно.

— Это я спас ему жизнь, а не он мне! — вырвалось у Сильвестра, но в следующий миг растерялся и задумался, так ли это. Учитывая, как они жили, разве можно было разобрать, кто кому обязан жизнью на самом деле? В голове гулко стучали тяжкие слова: «Как думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?» — и тут же: «И в третий раз будет уже поздно». Он хотел спросить у Томазины что-то еще, но, когда перевел взгляд на нее, оказалось, что старуха уже умерла и рука ее безвольно упала, словно сухой плод.

На протяжении последующих месяцев Сильвестр чувствовал себя ужасно, как тяжело больной человек. Но он не был болен, просто одинок. Большинство дней переносить удавалось, проводя их в «Морском епископе». Он мог бы пить в своем надежном доме, выбирая самые лучшие вина, но вместо этого он шел в мрачный кабак, травился разбавленным пойлом и слушал болтовню Грега, трактирщика, словно не заслуживал ничего лучшего.