Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Грибоедов сознавал, что, приняв под покровительство российского флага доверенное лицо шаха, он окажется в тяжелом положении. Он очень не хотел ввязываться в гаремные интриги, которые, видимо, привели к нему этого человека. Но «давши слово — держись». Он собственноручно внес в Туркманчайский договор статью о возвращении пленных, он добивался перед шахом их выдачи, его отказ одному просителю позволит персам не выдавать никого и унизит Россию как государство, неспособное выполнять данные обещания. Он принял Мирзу-Якуба в дом посольства.

Тотчас он убедился, что либо Мирза-Якуб не самозванец, либо шах участвует в его непонятной игре. Двор возопил, посланцы по двадцать раз на дню являлись в русскую миссию с требованием вернуть беглеца. Шах страшно боялся, что Мирза-Якуб расскажет посланнику о состоянии казны и о делах гарема — двух государственных тайнах, охраняемых наиболее тщательно. Грибоедов отвечал, что тот теперь русский подданный и посланник не имеет права выдать его или лишить своего покровительства. Однако он не отказывался обсудить дело. Сперва он отправил сопротивлявшегося гостя к Манучер-хану, главе казначейства и его недавнему непосредственному начальнику. Он велел сопровождать его переводчику Шахназарову, участвовавшему в Туркманчайских переговорах и знавшему Манучер-хана в лицо. Грибоедов видел в этом визите единственный смысл: убедиться в самой личности Мирзы-Якуба. Насколько он мог заключить, тот был действительно тем, за кого себя выдавал. Однако оставались неясными его побуждения. На упреки главного евнуха он ответил странно: «Точно, я виноват, что первый отхожу от шаха; но ты сам скоро за мною последуешь». Мирза-Якуб и Манучер-хан вместе попали в плен (последний был грузин из рода Ениколоповых), вместе росли и служили. Какая же причина могла вызвать их недовольство или страх? Их положение в Персии считалось высочайшим для придворных, в их руках была казна, на родине их ждали оскорбления и издевки. Чего ради они жертвовали должностью и состоянием? Из религиозных побуждений? Манучер-хан, правда, еще не просился в Эривань, но Мирза-Якуб почему-то был уверен, что это может вскоре произойти. Грибоедов извлек из появления евнуха одну пользу: тот мог точно указать местонахождение христианских пленниц гаремов. Опираясь на его сведения, посланник потребовал их выдачи, если они выразят желание возвратиться к родным, но отложил на несколько дней расследование их судеб.

На следующий день состоялся духовный суд, на который Мирзу-Якуба сопровождал Мальцев, получивший точные указания от Грибоедова. Сначала муллы и судьи пытались укорять Мирзу-Якуба в вероотступничестве, но Мальцев поклялся, что тот не скажет ничего обидного для ислама, если и ему ничего обидного не скажут. Тогда Манучер-хан обвинил своего подчиненного в краже многих тысяч туманов из казны. Грибоедов предвидел возможность подобной претензии и заранее спросил Мирзу-Якуба, виновен ли он. Тот, разумеется, ответил отрицательно и даже вызвался подтвердить свою правоту, если ему вернут бумаги, оставленные им дома и захваченные людьми Манучер-хана. По указанию Грибоедова Мальцев потребовал официально засвидетельствованных документов кражи: векселей с печатями. Таковых не оказалось; главный казначей ссылался на показания свидетелей и простые расписки, но Мальцев не без удовольствия сразил его наповал, велев прочесть II статью дополнительного, коммерческого акта к Туркманчайскому трактату: «Если одна из двух сторон, не будучи снабжена документами письменными и засвидетельствованными и долженствующими иметь силу во всяком судебном месте, начнет иск на другую сторону и не представит других документов, кроме свидетелей, таковой иск не должен быть допущен, разве ответчик сам признает оный законным». Персидские чиновники онемели от удивления; Мирза-Якуб заявил о своей невиновности. «Если так, — сказал Манучер-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все остается, как есть».

На другой день Грибоедов получил аудиенцию у шаха, где согласился на разбор дела Мирзы-Якуба самим верховным муллой, главным знатоком шариата муджтехидом Мирзой-Месихом. Однако тот оттягивал встречу, а когда Мальцев с Мирзой-Якубом сами пришли к нему, не принял их, отговорившись нездоровьем. Грибоедов видел, что последствия невероятного по персидским понятиям бегства второго евнуха можно считать преодоленными. Казалось, шах готов даже отказаться от состояния Мирзы-Якуба, которое по закону после его смерти возвращалось в казну. Грибоедов снова назначил день отъезда.

29 января он получил от своих осведомителей, которых уже сумел найти, сообщение, что муллы будоражат народ и что посланник окажется в величайшей опасности, если не выдаст Мирзу-Якуба. Грибоедов оставил совет без внимания, отчасти полагаясь на страх перед российским императором, на святость права беста, а главное, не веря, что жители Тегерана и муллы, издавна ненавидящие Каджаров и лично шаха, захотели бы вдруг возмутиться из-за сбежавшего казначея, который был им известен как нещадный сборщик налогов. Однако он слышал собственными ушами призывы мулл, понимал, что шах их не останавливает, и вечером продиктовал Мальцеву ноту к Абул-Хасан-хану, где угрожал немедленным отъездом в Россию и, следовательно, разрывом отношений между двумя государствами: «Убедившись, из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнью, но даже и личною безопасностью, он испросит у великого государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы». Мальцев должен был утром отправить ноту министру иностранных дел шаха.

30 января Грибоедов проснулся, когда уже давно рассвело. Ему доложили, что оба мехмендаря куда-то ушли, вроде бы по вызову Зилли-султана, губернатора Тегерана; что базар закрыт, а народ собрался в мечетях; что муллы накануне вечером получили от Мирзы-Месиха приказ бунтовать людей, чтобы те шли к дому русского посольства и вырвали из рук неверных Мирзу-Якуба, Рустем-бека, которого ненавидел Аллаяр-хан, а заодно и женщин из гарема этого вельможи.

Шум толпы был уже слышен; в посольство вбежали двое купцов-грузин, крича об опасности; за ними вдруг появился племянник Манучер-хана князь Меликов, состоявший на русской службе: он, задыхаясь, передал просьбу дяди немедленно отпустить Мирзу-Якуба. Грибоедов с обычным хладнокровием и иронией ответил: «Если кто-нибудь приходит под русское знамя и находится под его покровительством, я не могу его выгнать из посольского дома, но если Якуб сам добровольно уйдет, я мешать не буду». Разумеется, Мирза-Якуб не выразил ни малейшего желания пойти навстречу приближающейся толпе.

Александр Сергеевич велел подать себе парадный мундир: возможно, вид посольских регалий напомнит нападающим о дипломатической неприкосновенности членов миссии; если же нет, умирать в мундире приличнее, чем в домашнем одеянии. Потом он приказал запереть ворота и поставил казаков в переднем дворе. Караул, данный ему шахом, при первых признаках волнения тихонько исчез. Шум и вопли стали нестерпимо громкими; ворота затрещали под ударами камней, и в посольство ворвались несколько сотен человек. Священное право беста было попрано. Грибоедов успел заметить, что толпа вооружена камнями и палками, впереди бегут мальчишки и только несколько человек, с перекошенными лицами, явно находящиеся в состоянии наркотического возбуждения, размахивают обнаженными саблями. Не успел он отдать приказ стрелять холостыми и отступить во второй двор без кровопролития, как один казак и несколько слуг были убиты; сквозь дикие крики прорезался громовой голос: «Схватите Мирзу-Якуба и назад!» Несчастный евнух сам бросился в гущу толпы, то ли жертвуя собой и защищая русских, то ли увидев человека, на чью защиту надеялся. Одновременно кто-то схватил женщин Аллаяр-хана — и вдруг народ повалил назад и все стихло.

Осажденные перевели дух. Грибоедов оглянулся по сторонам. Около него собрались Аделунг, князь Меликов, доктор Мальмберг, Шахназаров, Рустем-бек, его Грибов, петербургский повар Яков Захаров, канцелярист князь Колобов, несколько грузинских и армянских курьеров и пятнадцать казаков конвоя. Недоставало Мальцева и нескольких слуг. Они жили в первом дворе — уцелели ли в диком нашествии?

Аделунг предложил пойти выяснить их судьбу, но Грибоедов не позволил: теперь надо было держаться вместе, народ еще бродил вокруг посольства, ворота стояли сломанные, появление европейца в переднем дворе могло вызвать новую вспышку ярости. Насколько можно было судить из глубины дома, толпа не вламывалась во внутренние помещения, так что Мальцев, если не попал нечаянно под саблю, скорее всего, жив; возможно, в наступившей тишине он присоединится к сослуживцам; если же он почему-либо считает это нежелательным для себя, то пользы от него все равно не будет.