Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Грибоедов не забывал и о прочих ссыльных на Кавказе, просил и им помочь, но через других влиятельных лиц, чтобы на Паскевича и императора давили со всех сторон. Он не мог знать, конечно, приведут ли к чему-нибудь эти просьбы. Надежды на создание Компании позволили ему грозить Паскевичу, что в случае, если все вопросы не будут вскоре удовлетворительно разрешены, он просто выйдет в отставку, удалится в Цинандали и займется хозяйством. Это теперь было осуществимо.

Но пока ему настала пора уезжать в Тегеран, к шаху, чтобы склонить его к помощи сыну в уплате куруров и заставить выдать пленных, угнанных вглубь страны. С собой он взял почти весь штат посольства: Мальцева, Аделунга, доктора Мальмберга, переводчика Шахназарова, естественно, своего Грибова, местных слуг для ухода за лошадьми и прочим и казачий конвой — всего сорок человек. Аделунг был в совершенном восторге. Грибоедов обещал по прибытии в Тегеран немедленно представить своих секретарей к персидским орденам. И юный немец предвкушал, как он явится в Петербург персидским кавалером и станет рассказывать восхищенным друзьям о путешествиях в сказочные Тегеран, Исфагань, Персеполь, Кашмир… Грибоедов смотрел на него снисходительно; он никогда не был таким, как этот юноша. Свой орден Льва и Солнца он сроду не надевал, а тотчас заложил в ломбард, чего Аделунг, конечно, ни за что бы не сделал.

Грибоедов оставлял Нину в Тавризе, на попечении леди Макдональд и миссис Кемпбелл, ибо она не могла выдержать дорогу из-за своего состояния, а при молодой миссис Кемпбелл, находившейся в том же положении, ей обеспечили бы умный и бережный уход. Дамы искренне полюбили юную жену, остававшуюся в полнейшем одиночестве посреди пугающих ее персиян. Они клялись, что ни за что не лишат ее своих забот. Грибоедов поручил и Амбургеру помогать Нине всем, что понадобится. Он расставался с любимой с тяжелым сердцем и великой грустью. Но он обещал по возможности скорее вернуться. Он даже взял с собой только зимние вещи, уверенный, что не задержится в Тегеране до весны. Мрачное предчувствие, преследовавшее его в России, исчезло. Он совсем о нем забыл.

Он покинул Тавриз 9 декабря и каждую свободную минуту думал о любимой и писал ей при малейшей возможности. Его письма были полны такой нежности, что он сам себе удивлялся. Еще недавно он боялся, что заботы, может быть, заставят его — не разлюбить ее, нет! — но оставить: «Сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать, что проку, что чувства мои во мне неизменны, когда видимые поступки тому противоречат. Кто поверит!!!»

Теперь он проверял свою верность, в которой так сомневались друзья и недруги в Тифлисе, расстоянием и откровенно признавался Нине как самому близкому существу: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала, теперь чем дале от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться». Он описывал ей местные достопримечательности, надеясь в будущем году увидеть их с нею вместе. Он невыносимо страдал от одиночества — так и всегда было, но сейчас сильнее, чем когда-либо прежде.

В Казбине его задержали надолго пленные: одних не выдавали, другие сами не хотели возвращаться. Так он отпраздновал печальное Рождество. Тотчас после него он по снегу и холоду поскакал галопом в Тегеран, к великому неудовольствию его мехмендаря Назар-али-хана Авшарского, который считал неприличным для посла терять степенность, даже если он замерзает до костей. На подступах к столице Грибоедову был оказан самый пышный прием. Зато ни одного англичанина в Тегеране не оказалось! Макдональду и не полагалось здесь пребывать, но отсутствовал и Макнил. Это было странно. Обычно — да что обычно! всегда — англичане непременно находились возле любых русских чиновников и дипломатов, опасаясь пустить персидские дела на самотек. Неужели теперь они сдались перед русским полномочным министром?

Грибоедов хотел удивиться, но не успел. Его ждала депеша от Нессельроде, где сообщалось о прибытии в Петербург нового английского посла, старого его знакомого Генри Уиллока. Министр выражал надежду, что в Персии им удастся установить добрые отношения. О Макдональде в письме говорилось с похвалами, напоминавшими панегирик почившему. Грибоедов оставил три недели назад Макдональда живым, хотя и нездоровым, и если бы тот и умер внезапно, в Тегеран такое важное известие пришло бы, конечно, раньше, чем к Нессельроде или в Лондон. Грибоедов немедленно написал Макдональду, прося разъяснить эту странную ситуацию. Фактически он предупреждал уважаемого коллегу о приезде его соперника и недруга, ибо Макдональд и Кемпбелл с давних пор ненавидели интригана Уиллока. Макдональд был благодарен за предупреждение и немедленно принял меры: Уиллок действительно был назначен послом, но назначил его не Веллингтон, а его предшественник лорд Годрич. Пока Уиллок не торопясь ехал к месту службы, власть в Англии переменилась, и теперь он был самозванцем. Естественно, по выяснении сути дела, Уиллока заставили вернуться домой. Однако один из его младших братьев, Джордж Уиллок, против которого Макдональд ничего не имел, так и продолжал служить в Иране. По сравнению со всеми прочими европейцами он считался старожилом, ибо находился в Персии с 1811 года! Никто не продержался здесь так долго. Грибоедов с трудом представлял себе, как можно вынести восемнадцать лет в стране, где и три года казались ему немыслимо тяжелым сроком.

Русскому посольству отвели большой дом, пустовавший за смертью хозяина, с баней и тремя обширными дворами, куда выходили двери всех комнат. Тегеранским мехмендарем посольства был назначен Абул-Гуссейн-хан, племянник министра иностранных дел Абул-Хасан-хана, подписывавшего Туркманчайский мир. Но и тавризский Назар-али-хан остался при Грибоедове, ибо вскоре должен был сопровождать его на обратном пути. Оба мехмендаря долго суетились, размещая членов посольства. Грибоедов выбрал себе покои в глубине третьего двора, Аделунг и доктор Мальмберг поселились поблизости, а вот Мальцев почему-то предпочел комнаты в первом дворе, более шумном и людном, рядом с комнатами Назар-али-хана. При доме не оказалось конюшни, и лошадей посольства увели в конюшни британской миссии, которые были свободны из-за отъезда всех англичан. Грибоедов хотел пошутить, что лошади теперь в полной безопасности. Ведь территории иностранных миссий в Персии обладали священным правом беста, то есть любые преступники, достигшие их, получали тут убежище, и под страхом небесной и земной кары никто не мог их схватить, а иностранцы не могли их выдать. Конюшни британцев издавна служили цели беста, поскольку в жилые помещения миссии англичане не хотели пропускать местных злодеев. Так что русские лошади находились под сенью беста.

На следующий день по прибытии Грибоедов принимал и отдавал визиты первых вельмож и министров, а на третий день представился шаху в точном соответствии с церемониалом, расписанным в Туркманчайском договоре. Как и при Ермолове, посол входил во дворец в обуви и сидел в присутствии шаха. Это вызвало некоторое неудовольствие придворных, но правила, сколь ни были для них неприятны, составляли часть трактата, и отрекаться от них было поздно. Грибоедов вел себя вполне непринужденно. Шах приветствовал представителя великого русского императора со всей восточной торжественностью и со всей любезностью. Грибоедов получил очередного Льва и Солнца с алмазами и золотое ожерелье, молодым секретарям пожаловали ордена низших степеней, и даже свите были розданы медали и подарки.

Грибоедов со своей стороны вручил Фетх-али-шаху верительные грамоты, но с подарками от императора вышла пренеприятнейшая история. Скупостью Родофиникина они были отправлены по Волге в Астрахань, как и личные вещи посла, ибо сплавлять их по реке выходило дешевле, чем везти сушей. Это произошло в июле, и Грибоедов был уверен, что до зимы все должно дойти до Тегерана и ждать его на месте. Однако, приехав в столицу Ирана, он, к своему гневу и ужасу, ничего там не обнаружил. Являться к златолюбивому шаху с пустыми руками было нелепо и, по восточным понятиям, оскорбительно. Он послал одного из своих людей в сторону Баку, выяснить, что случилось. Он отказывался верить, что императорский груз задержался на полгода просто по лени и беспечности портовых работников. На месяц-два, но не на полгода! Посланный вернулся с сообщением, что дорога непроездна, так что нет смысла разузнавать, все равно дары не прибудут до весны. Грибоедов, в который уже раз, проклял жадность грека, сэкономившего на сухопутном транспорте, — ведь по Военно-Грузинской дороге всегда можно было проехать. Он имел с собой пригоршню платиновых монет, которые начали чеканить в России с прошлого года по инициативе купцов Демидовых. Платина была очень редка, не находила никакого применения, и Демидовы, добывавшие ее в большом количестве, хотели извлечь из нее хоть какую-то пользу. Грибоедов предполагал раздарить монетки персидским сановникам в качестве уникального, занятного, но в сущности пустякового сувенира. Теперь же, из-за халатности неведомых ему лиц, он вынужден был вручить монеты самому шаху, в ожидании настоящих даров. Шах проявил подобающую вежливость, но, конечно, задержка императорских подарков была ему крайне досадна. Грибоедов уведомил Паскевича о своем прибытии в Тегеран и здешних делах и послал предельно едкое отношение Родофиникину, унизившему Россию перед шахом.