Сорок пять - Александр Дюма

Анри встал совершенно подавленный.

– Благодарю вас, – сказал он, – за то, что вы сжалились над моими страданиями. Сейчас я принял решение.

– Значит, граф, теперь вы несколько успокоитесь; значит, вы отдалитесь от нас, вы предоставите нас нашей участи, более тяжкой, чем ваша, верьте мне!

– Да, я действительно отдалюсь от вас, – молвил молодой человек, – будьте покойны, отдалюсь навсегда!

– Вы хотите умереть – я вас понимаю.

– Зачем мне таиться от вас? Я не могу жить без нее и, следовательно, должен умереть, раз она не может быть моею.

– Граф, мы зачастую говорили с моей госпожой о смерти. Верьте мне – смерть, принятая от собственной руки, – дурная смерть.

– Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и высоким званием, может умереть смертью, прославляемой во все времена, – умереть на поле брани, за своего короля и свою страну.

– Если ваши страдания свыше ваших сил, если у вас нет никаких обязательств по отношению к тем, кто будет служить под вашим началом, если смерть на поле брани вам доступна – умрите, граф, умрите! Что до меня – я давно бы умер, не будь я обречен жить.

– Прощайте, благодарю вас! – ответил граф, протягивая неизвестному слуге руку. Затем он быстро удалился, бросив к ногам своего собеседника, растроганного этим глубоким горем, туго набитый кошелек.

На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.

Глава 27

О том, как знатная дама любила в 1586 году

Свист, трижды, в равных промежутках времени, раздавшийся в ночной тиши, действительно был тем сигналом, которого дожидался счастливец Эрнотон.

Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице «Гордый рыцарь», застал на пороге г-жу Фурнишон; улыбка, с которой она поджидала там посетителей, придавала ей сходство с мифологической богиней, изображенной художником-фламандцем.

Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.

Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, стала в дверях, преграждая доступ в гостиницу.

Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеренного войти.

– Что вы желаете, сударь? – спросила она. – Что вам угодно?

– Не свистали ли трижды, совсем недавно, из окна этой башенки, милая женщина?

– Совершенно верно!

– Так вот, этим свистом призывали меня.

– Вас?

– Да, меня.

– Ну, тогда – другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что это правда.

– Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.

– В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!

И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о которых некогда так мечтала для незадачливого «Куста любви», вытесненного «Гордым рыцарем», указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самому нарядному и самому укромному из башенных помещений.

На самом верху, за кое-как выкрашенной дверью, находилась небольшая прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку, где все убранство – мебель, обои, ковры – было несколько более изящно, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.

Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере, в какой это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.

Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.

Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула его в прихожую, а оттуда, анакреонтически сощурив глаза, – в башенку, после чего удалилась.

Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой – взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся надвое в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить в полумраке башенки, освещенной одной лишь розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что всегда вызывают если не любовь, то, во всяком случае, внимание или даже вожделение.

Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, дожигала на огне свечи веточку алоэ; время от времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала душистый дымок, поднося веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся пропитаться этим опьяняющим ароматом.

По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и спустила капюшон на лицо, покрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел, и знала, что он возле нее.

Однако она не обернулась.

Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.

– Сударыня, – сказал он, говоря нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, – сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу… он здесь.

– Прекрасно, – сказала дама. – Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.

– Простите, сударыня, но я должен прежде всего поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказали.

– А! Это весьма учтиво, и вы совершенно правы, господин де Карменж; однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?

– Сударыня, – ответил молодой человек, постепенно приближаясь, – лицо ваше скрыто под маской, руки – под перчатками; только что, в ту минуту, когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел, свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас; поэтому я могу только строить догадки.

– И вы догадываетесь, кто я?

– Вы – та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна и богата, слишком даже богата и могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной сейчас, – действительность, а не сон.

– Вам очень трудно было проникнуть сюда? – спросила дама, не отвечая прямо на вызванные полнотой сердца словоизвержения Эрнотона.

– Нет, сударыня, получить доступ мне даже было легче, чем я полагал.

– Верно – для мужчины все легко; но для женщины – это совсем не так.

– Мне очень жаль, сударыня, что вам пришлось преодолеть столько трудностей; единственное, что я могу сделать, – это принести вам мою глубокую, смиренную благодарность.

Но, по-видимому, дама уже думала о другом.