Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

деревень Братская ГЭС. Переселялись на новые места, строились, обживались. Всё тут, на давно обжитых местах, творилось и стало на современный лад. И новое поколение, прерви оно нить времени, может молвить: как видим, так и было! А старожилы ещё хранят память о прошлом. В ней не поблекшей с годами метой будут сказания о времени Великой Отечественной войны.

…Полдень. Небо чистое, высокое. Солнце, как расплавленное, полощется в воде.

Стою на берегу, стараюсь сладить с непривычной мыслью. Река это или море? Спрашиваю у кучившихся у причала односельчан. Отвечают: не река и не море… Водохранилище. Слово такое совсем ни к селу, ни к городу. Грубое, не вживчивое. Выручает кто-то из ловких на придумки: «Река-море!» Соглашаюсь. Пожалуй, лучше и не скажешь.

Еле заметный в сизой дымке, легко скользит по водной глади «Метеор» – быстроходный теплоход. Волны теряют силу, до берега не докатываются. Слышу весёлую музыку. Громкоговоритель – над капитанской рубкой, разносит вести по всему фарватеру от Братска до Иркутска. Слушайте, люди, песню моря-реки!

Сегодня паром – плавучий мост – нарушил график. На подходе к правому берегу листвень-топляк повредил рулевое управление. Часа два матросы суетились на корме, а надежды на скорое отплытие не предвиделось. Ожидание было в тягость, а тут, как шальной, подхватил ветер – нагнал дождевую тучу. Понадобилось укрытие.

Я прошёл к стоявшему на отшибе приземистому дому и постучал в обращённое к реке-морю весёлое окно.

Хозяин, преклонных лет мужчина, с поседевшими усами, вышел в ограду в накинутом на плечи поношенном пиджаке и, отворив калитку, спросил:

– Ко мне, мил-человек? – внимательно оглядел – хотел понять, кто пожаловал.

– Здравствуйте! – вошел я в ограду и подал хозяину руку.

– Маньков, Игнатий Петрович, – ответил старик. Я тоже назвался.

В ограде, за плотным забором, было затишье. Дождь поливал, но слабее, чем на берегу – капли летели отвесно и, казалось, миновали нас.

– Приютите странника, Игнатий Петрович?

Хозяин улыбнулся. Из-под усов сверкнули чистые крепкие зубы. Дюж мужик!

– Проходите, – показал на открытые двери сеней. – С парома?

– Нет, на паром. На тот берег, да вот застрял.

– Промок уж небось?

– Не совсем. Терпимо.

– В хате тепло. Чайку скипятим.

Чай поспел скоро. Игнатий Петрович поставил на стол электрический самовар и примолвил:

– Ноне в момент кашу сварим. Этой силы, электричества, вдосталь. Удало трудится Ангара, – отпил несколько глотков. Потом, взглянув на меня (всё ж каков собеседник!), сказал:

– У моря житьё весёлое. Одно не в лад… – помолчал, вынашивая мысль.

– Дороги да тропы старые позатопило.

– Ваши?

– Наши – стариков и старух. Молодые наторили новые – свои. То к молочному комплексу, то к витаминному агрегату. Кто как, а я по своим тропам скучаю. На старости лет пройти было бы в радость. Туды вон, к слову… – хозяин показал в окно. – На взгорок. Мэтээс там ране стояла. Всю войну работал при ней токарем и после – тоже, пока пенсию не назначили… Сходил бы когда к её развалинам, да вода путь отрезала. Издали поглядываю и вспоминаю, как жили да работали.

– В войну-то?

– В войну, сынок… Те времена вспоминаются чаще. Как же забыть-то!

Нельзя и невозможно. Доброе вечно.

Видел: хозяин, найдя собеседника, оживился. Желание его рассказывать было неутешимо… Отплытие парома откладывалось – я сидел, пил горячий чай и слушал.

II

Разбудился Игнатий Петрович от прихлынувшего разом тревожного чувства. Упругим обручем стиснуло сердце, оно будто бы окаменело.

Было рано, когда поглядел в окно, небо ещё туманилось густою, не полинявшей полночной синью. Отчего же поднялся в несусветную рань! Он по первости, как встал с постели и пошарил в потёмках под кроватью шлёпанцы, неясно представлял, почему это случилось… И только потому, что в голове мелькнуло что-то знакомое и близкое, догадался – покой в самую приятную пору расшатало сонное видение. Сначала возник в памяти его конец – будто бы районный прокурор, в очках с оправой из дорогого металла, исподлобья глядит на Игнатия Петровича и роняет камни-слова:

– Вы, гражданин Маньков, совершили преступление… Оно определяется статьёй…

Вон как! И стоит будто бы Игнатий Петрович ни жив ни мёртв, ожидает, что, спустя несколько минут, поднимется судья и огласит приговор. Пощады от судьи не жди. Просит прокурор наказания, тот супротив не пойдёт…

Игнатий Петрович легко вздохнул. Пошёл в куть умываться и, позавтракав, надел промасленную до глянцевитого блеска на рукавах и полах рабочую куртку.

Хорошо, что был это сон! Случись позор наяву, не смог бы перенести. В его крестьянской родословной ни на ком не лежало грязного пятна, сам он даже и не представлял, как человек может дойти до того, чтобы заклеймили преступником.

На работу пошёл раньше обычного.

Идёт, мысли кружат, то в прошлое канут, то уведут наперёд.

На третий месяц войны, в сентябре, он попросился на фронт. Написал заявление, пригласили в военкомат на комиссию.

– Как чувствуете себя, товарищ Маньков? – спросил врач, внимательный, средних лет мужчина.

– Здоров! – бодро ответил Игнатий.

– А ну! – положил пациента на кушетку, попросил приподнять колени.

Игнатий едва оторвал пятки от кушетки.

Врач погрозил пальцем.

– Страдаете радикулитом. Сколько лет вам от роду?

– Тридцать восемь.

– На фронт пока не годитесь.

– Хочу!

– Все хотят. Не всех берут.

Успокоили: в белобилетники не зачислили, наложили бронь, мол, человек полноценный, без всяких изъянов, но только в тылу. Игнатий Петрович рассмеялся:

– Бронь?! От фронта. Она на фронт нужна, чтоб фриц об неё расшиб свою чугунную голову.

– Весёлый вы человек, – сказал райвоенком. – Есть и фронтовая бронь. И фриц расшибётся. А вы покажите себя по-фронтовому в тылу. Когда понадобится, призовём.

Тих и светел в Приангарье сентябрь. Утро дышит прохладой, а днём умеренно тепло. Любит эту пору Игнатий Петрович. Дышится легко и свободно. Если бы не война. Сводки Информбюро ранят. Солдаты наши отступают. Там, на западе, представлял, пылают города и сёла, в крови земля, а здесь, в Приангарье, тихо. И войны будто бы нет. Мучает ожидание, что же будет дальше? Хочется заглянуть вперёд. Хотя бы месяца на три. Нет, мало! Что сделаешь за три месяца? За это время фашиста не одолеешь…

Вечером, уже в потёмках, механик Константин Проскурин принёс заказ – отремонтировать полувал.

– Завтра к вечеру надо, – сказал и ушёл.

– Ладно.

Игнатий Петрович подумал, что с работой управится раньше. Явится механик справиться о делах, а он скажет:

– Возьмите, Константин Дмитриевич! Готово.

III

Утром осмотрел полувал повнимательнее и понял, что обновить нельзя.

Шлицы как бритвой срезало, будто их и не было вовсе.

Присел возле станка, задумался. Впервые такое случилось: обнадёжил токарь механика.

Константин Дмитриевич заглянул попутно в токарный цех