Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

тогда, если они хитрее других хитрецов? Санька успел повидать людей и похуже… Подумалось, что в удаче цыганам всё-таки сопутствует волшебная тайна.

– А ты как думаешь, Ушастый? – спросил Санька приумолкшего рядом пса.

Ушастый моргнул глазами, мол, ничего на сей счёт не толмачит, хотя провёл поблизости от цыган целое лето. Но всё же пёс не бездельничает, как может подумать о нём посторонний, он при деле – стережёт лошадь старого цыгана Тут она, почти рядом, на лужайке за берёзками пасётся. Пора Ушастому бежать к старику и сказать, что его верная спутница цела и невредима. Пёс чуял, время уже просрочил и, боясь наказания резучей ременной плетью, забеспокоился – потянул Саньку за бодожок по тропе к шатрам.

Встреча с цыганами страшила. Среди незнакомых людей Санька представил себя отчуждённым. Дома всё-таки лучше! Не всегда же колотят и впроголодь держат. Мамка, когда она в добром духе, даже молока из магазина приносит. А чужие-то совсем ничего не дадут. И было в то же время любопытно узнать, что это за люди – лучше или хуже тех, с кем пришлось повидаться на коротком своём веку. Не обязательно заходить в табор. Ушастый согласится, можно скрыто, по-за берёзами, подкрасться к шатрам и понаблюдать.

Пройти незаметным было не просто, но Санька, натренированный в таких делах, изловчился на глаза цыганам не попасть. Роль провожатого Ушастому на этот раз не доверил – пёс с радости мог выдать Саньку и всполошить мирный табор. В проводники вызвался сам.

Прошли по тенистому распадку и остановились за кустистой берёзой напротив шатра, возле которого перед затухающим костром, ссутулясь, сидел седовласый цыган. На солнце блестела его атласная, с закатанными по локти рукавами, закрывшая колени рубаха. Рядом со стариком был молодой цыганок, пружинистый и подвижный, он ходил перед старцем и бойко говорил ему что-то, путая цыганские слова с русскими. До Саньки доносились отрывочные фразы. Часто цыганок повторял одно и то же слово «нет» и, как челноком, водил от плеча до плеча правой рукою. Старый Цыган смотрел на него хмуро. Саньке хотелось, чтобы сказал что-нибудь, но старец словно набрал в рот воды, молчал. Однако молчание теперь длилось недолго. Старец поднялся, вынул из нагрудного кармана рубахи лист бумаги и показал парню.

– Поедешь к начальнику… самому старшему… в район.

– А какой старший?

– В большом светлом доме.

– Самому бы тебе лучше, тато…

– После поеду сам. Пусть сначала посмотрит бумагу начальник да подумает…

– Ладно, тато.

Старик глянул на парня участливее:

– Поедешь на Буланом. Сейчас его приведу, – и крикнул: – О-рло! О-рло! Ушастый встрепенулся, взглянул на Саньку, утробно взвизгнул и, ошалело сорвавшись с места, побежал к старику. Вот какая кличка-то у пса – Орло!

Не добежав до старика метров десять, пёс приостановился, потом повернулся обратно – старик пошёл следом за собакой.

Буланый пасся неподалёку – ходил между берёз и с хрустом срывал свежую, ещё не отошедшую от ночной росы густую траву.

Ушастый и старик прошли мимо Саньки, притаившегося за кустом. Пёс даже не посмотрел в ту сторону. Неужели успел забыть друга? А может, не хочет преждевременно выдавать. Просрочил явиться на место, и если напомнит о Саньке, то старик сразу поймёт, почему это случилось, и снимет с оглобли плеть.

Буланый попривык к воле, в узду не давался до тех пор, пока Орло не взял пастью за путо. Буланый присмирел, и старик набросил ему на шею с косматой гривой ждавшую удобного случая отяжелённую бронзовыми бляхами узду. Натянув её на морду, старик похлопал лошадь по передней лопатке и, ловко наклонясь, снял намокшее путо. Орло отошёл в сторону с видом свершившего доброе дело. Старик зачем-то огляделся по сторонам и повёл лошадь в поводу к табору. Орло выждал, когда подальше отойдёт хозяин, и побежал следом за ним.

Всё время, пока старый цыган и Орло усмиряли Буланого, Санька наблюдал за табором. И всё думал, думал. Чудно же всё-таки живут люди. Дом – открытая, полная солнечного света поляна. Шалаш домом не назовёшь. Живут в этом большом доме какие-то таинственные люди, о которых Санька знает совсем мало. Добрые ли эти люди?

Вот в тени шалаша присела девочка, примерно таких же лет, как и Санька. На руках у неё – маленький ребёнок. Девочка баюкает малыша и тихо-тихо, Санька еле слышит, тянет песенку. Прислушался: какая песня – русская или цыганская? Русская колыбельная! Только девочка поет её по-своему, на цыганский лад.

Возле костра – пожилая цыганка. Наклонилась над парящим котлом, в руках – длинная поварёшка. Подол цветастого платья опустился до земли. Старуха мешает варево, а сама то ли от дыма, то ли, чтобы присмотреть, поминутно отворачивает лицо и наблюдает за девочкой – смотрит, так ли, как наказывала, управляется молодая нянька с малышом. Всё как у русских. Все люди, должно быть, во всём повторяют друг друга. У каждого есть дела и заботы, радости и беды. Все хотят жить и не хотят умирать…

От этой мысли Санька повеселел. Близость чужих людей отозвалась в нём тревожной радостью. Сейчас вот Санька подойдёт к ним, скажет: «Здравствуйте!» – и поведает, как и зачем очутился рядом. Сядет у костра и будет долго-долго рассказывать про всё, что знает. Его заслушаются, потому что будет говорить правду-исповедь про дяденьку железнодорожника, про отца с матерью, про сестрёнку Манятку, про всех, кто любит его и не любит. Чиста всей душою к нему, кажется, только одна Манятка. Санька это чувствует и доверяется ей во всём. Только последний раз сделал плохо. Не сказал, что поедет к бабушке. Манятка теперь убивается искать и спрашивать – куда пропал братишка? Бегает по всему селу, а он будто бы и не жил тут – никакого следа не оставил.

Мать, может, тоже хватилась – где-то долго шляется Санька, – если не умиротворилась рюмкой горькой. Отец?.. Этот, наверно, рад, что «сопляк» и «несмыслёныш» не попрекает за попойки.

Санька на минуту представил себя в классе. Учительница Надежда Григорьевна, строгая, всё знающая о Саньке и его семье женщина, подняла с места и спросила, почему не ходил в школу. Санька растерялся и не знает, что ответить. Молчит. Стыдно признаться, в какую попал историю, и сказать не хватает духу. А учительница во власти своего положения, распекает, не утихая: «Вот ты, Егоров опять пролодырничал… В тетрадях одни кляксы… Видеть надоело!..»

Такое, припомнил Санька, было всегда, с самого первого класса. За три года раза четыре, не больше, похвалила Надежда Григорьевна Саньку. А могла бы не скупиться на доброе и ласковое слово. Сколько раз