Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию,тигры торгуют на улице полосами и обручами,под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапециисвешивается, извиваясь, фракразочарованного иллюзиониста,и лошадки, скинув попоны, позируют для портретадвигателя. На арене,утопая в опилках, клоуны что есть мочиразмахивают кувалдами и разрушают цирк.Публики либо нет, либо не аплодирует.Только вышколенная болонкатявкает непрерывно, чувствуя, что приближаетсяк сахару: что вот-вот получитсяодна тысяча девятьсот девяносто пять.

Корнелию Долабелле

Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.Полотенце из мрамора чем обернулась слава.После нас – ни законов, ни мелких луж.Я и сам из камня и не имею праважить. Масса общего через две тыщи лет.Все-таки время – деньги, хотя неловко.Впрочем, что есть артрит если горит дуплеткак не потустороннее чувство локтя?В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.В худшем случае, сдавленное «кого мне...»Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечьодушевленную вещь из недр каменоломни.Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Язнаю, что говорю, сбивая из букв когорту,чтобы в каре веков вклинилась их свинья!И мрамор сужает мою аорту.

На виа Фунари

Странные морды высовываются из твоего окна,во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем,и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи,закрылся. На месте Джино -лавочка: в ней торгуют галстуками и носками,более необходимыми нежели он и мы,и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисеили в Ливии созерцаешь изнанку волн,набегающих кружевом на итальянский берег:почти Септимий Север. Не думаю, что во всемвиноваты деньги, бег времени или я.Во всяком случае, не менее вероятно,что знаменитая неодушевленностькосмоса, устав от своей дурнойбесконечности, ищет себе земногопристанища, и мы – тут как тут. И нужно еще сказатьспасибо, когда она ограничивается квартирой,выраженьем лица или участком мозга,а не загоняет нас прямо в землю,как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.Кнопка дверного замка – всего лишь кратерв миниатюре, зияющий скромно вследствиеприкосновения космоса, крупинки метеорита,и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой.В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоропредставится новый случай. Может быть, никогда.Не горюй: не думаю, что я мог быпризнаться тебе в чем-то большем, чем Сириусу – Канопус,хотя именно здесь, у твоих дверей,они и сталкиваются среди бела дня,а не бдительной, к телескопу припавшей ночью.

Посмертные публикации [102]

* * *

Л. С.

Осень – хорошее время, если вы не ботаник,если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:у тротуара явно ее оттенок,а дальше – деревья как руки, оставшиеся от денег.

В небе без птиц легко угадать победусобственных слов типа «прости», «не буду»,точно считавшееся чувством вины и модойна темно-серое стало в конце погодой.

Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,потому что больше уже ничего не будет,и еще позавидуют многие, сил избыткомпьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

Остановись, мгновенье, когда замирает рыбав озерах, когда достает природа из гардеробасо вздохом мятую вещь и обводит окомместо, побитое молью, со штопкой окон.

Посвящается Пиранези

Не то – лунный кратер, не то – колизей; не то -где-то в горах. И человек в пальтобеседует с человеком, сжимающим в пальцах посох.Неподалеку собачка ищет пожрать в отбросах.

Не важно, о чем они говорят. Видать,о возвышенном; о таких предметах, как благодатьи стремление к истине. Об этом неодолимомчувстве вполне естественно беседовать с пилигримом.

Скалы – или остатки былых колонн -покрыты дикой растительностью. И наклонголовы пилигрима свидетельствует об известнойпримиренности – с миром вообще и с местной

фауной в частности. «Да», говорит егопоза, "мне все равно, если колется. Ничегострашного в этом нет. Колкость – одно из многихсвойств, присущих поверхности. Взять хоть четвероногих:

их она не смущает; и нас не должна, заненог у нас вдвое меньше. Может быть, на Луневсе обстоит иначе. Но здесь, где обычно с прошлымсмешано настоящее, колкость дает подошвам

– и босиком особенно – почувствовать, так сказать,разницу. В принципе, осязатьможно лишь настоящее – естественно, приспособивк этому эпидерму. И отрицаю обувь".

Все-таки, это – в горах. Или же – посредидревних руин. И руки, скрещенные на грудитого, что в пальто, подчеркивают, насколько он неподвижен.«Да», гласит его поза, "в принципе, кровли хижин

смахивают силуэтом на очертанья гор.Это, конечно, не к чести хижин и не в укоргорным вершинам, но подтверждает склонностьприроды к простой геометрии. То есть, освоив конус,

она чуть-чуть увлеклась. И горы издалекасхожи с крестьянским жилищем, с хижиной батракавблизи. Не нужно быть сильно пьяным,чтоб обнаружить сходство временного с постоянным

и настоящего с прошлым. Тем более – при ходьбе.И если вы – пилигрим, вы знаете, что судьбеугодней, чтоб человек себя полагал слугоюоставшегося за спиной, чем гравия под ногою

и марева впереди. Марево впередипредставляется будущим и говорит "идико мне". Но по мере вашего к мареву приближеньяоно обретает, редея, знакомое выраженье

прошлого: те же склоны, те же пучки травы.Поэтому я обут". "Но так и возникли вы, -не соглашается с ним пилигрим. – Забавно,что вы так выражаетесь. Ибо совсем недавно

вы были лишь точкой в мареве, потом разрослись в пятно"."Ах, мы всего лишь два прошлых. Два прошлых дают однонастоящее. И это, замечу, в лучшемслучае. В худшем – мы не получим

даже и этого. В худшем случае, карандашили игла художника изобразят пейзажбез нас. Очарованный дымкой, далью,глаз художника вправе вообще пренебречь деталью

– то есть моим и вашим существованьем. Мы -то, в чем пейзаж не нуждается как в пирогах кумы.Ни в настоящем, ни в будущем. Тем более – в их гибриде.Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде,

лишившееся обладателя. Когда оно – просто цветвещи на расстояньи; ее ответна привычку пространства распоряжаться теломпо-своему. И поэтому прошлое может быть черно-белым,

коричневым, темно-зеленым. Вот почему поройхудожник оказывается заворожен горойили, скажем, развалинами. И надо отдать Джованнидолжное, ибо Джованни внимателен к мелкой рвани

вроде нас, созерцая то Альпы, то древний Рим".«Вы, значит, возникли из прошлого?» – волнуется пилигрим.Но собеседник умолк, разглядывая усталособачку, которая все-таки что-то себе достала

поужинать в груде мусора и вот-вотвзвизгнет от счастья, что и она живет.«Да нет, – наконец он роняет. – Мы здесь просто так, гуляем».И тут пейзаж оглашается заливистым сучьим лаем.

С натуры

Джироламо Марчелло

Солнце садится, и бар на углу закрылся.

Фонари загораются, точно глаза актрисаокаймляет лиловой краской для красоты и жути.

И головная боль опускается на парашютев затылок врага в мостовой шинели.

И голуби на фронтоне дворца Минеллиебутся в последних лучах заката,

не обращая внимания, как когда-тонаши предки угрюмые в допотопныхобстоятельствах, на себе подобных.

Удары колокола с колокольни,пустившей в венецианском небе корни,

точно падающие, не достигаяпочвы, плоды. Если есть другая

жизнь, кто-то в ней занят сборомэтих вещей. Полагаю, в скором

времени я это выясню. Здесь, где столькопролито семени, слез восторга

и вина, в переулке земного раявечером я стою, вбирая

сильно скукожившейся резинойлегких чистый, осенне-зимний,

розовый от черепичных кровельместный воздух, которым вдоволь

не надышаться, особенно – напоследок!пахнущий освобожденьем клеток

от времени. Мятая точно деньги,волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой,получая в качестве сдачи бурый

кирпич, подверженный дерматиту,и ненадежную кариатиду,

водрузившую орган речис его сигаретой себе на плечи

и погруженную в лицезренье птичьей,освободившейся от приличий,

вывернутой наизнанку спальни,выглядящей то как слепок с пальмы,

то – обезумевшей римскойцифрой, то – рукописной строчкой с рифмой.

Стакан с водой