Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

О если бы птицы пели и облака скучали,и око могло различать, становясь синей,звонкую трель преследуя, дверь с ключамии тех, кого больше нету нигде, за ней.

А так – меняются комнаты, кресла, стулья.И всюду по стенам то в рамке, то так – цветы.И если бывает на свете пчела без ульяс лишней пыльцой на лапках, то это ты.

О если б прозрачные вещи в густой лазуриумели свою незримость держать в уздеи скопом однажды сгуститься – в звезду, в слезу ли -в другом конце стратосферы, потом – везде.

Но, видимо, воздух – только сырье для кружев,распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.И статуи стынут, хотя на дворе – бесстужев,казненный потом декабрист, и настал январь.

Письмо в оазис

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.Заботься о себе, о всаднице матраца.Я был не лишним ртом, но лишним языком,подспудным грызуном словарного запаса.

Теперь в твоих глазах амбарного кота,хранившего зерно от порчи и урона,читается печаль, дремавшая тогда,когда за мной гналась секира фараона.

С чего бы это вдруг? Серебряный висок?Оскомина во рту от сладостей восточных?Потусторонний звук? Но то шуршит песок,пустыни талисман, в моих часах песочных.

Помол его жесток, крупицы – тяжелы,и кости в нем белей, чем просто перемыты.Но лучше грызть его, чем губы от жарыоблизывать в тени осевшей пирамиды.

* * *

После нас, разумеется, не потоп,но и не засуха. Скорей всего, климат в царствесправедливости будет носить характерумеренного, с четырьмя временами года,чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхоликправили поочередно: на протяженьи трехмесяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,это – немало. Хотя, бесспорно,переменная облачность, капризы температурымогут смутить реформатора. Но бог торговлитолько радуется спросу на шерстяныевещи, английские зонтики, драповое пальто.Его злейшие недруги – штопаные носкии перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окнепоощряет именно этот подход к пейзажуи к материи в целом: как более экономный.Вот почему в конституции отсутствует слово «дождь».В ней вообще ни разу не говоритсяни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясьза полночь на табуретке, с клубком вигони,как обнаженный Алкивиад,коротают часы, листая страницы журнала модв предбаннике Золотого Века.

Робинзонада

Новое небо за тридевятью земель.Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманьеаиста. Старики прячут голову под крыло,как страусы, упираясь при этом клювомне в перья, но в собственные подмышки.Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,незнакомого с парусом. Увертливые пирогиподобны сильно обглоданной – стесанной до икры! -рыбе. Гребцы торчат из них, выдаваятайну движения. Жертва кораблекрушенья,за двадцать лет я достаточно обжил этотостров (возможно, впрочем, что – континент),и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося«тропическая растительность, тропическая растительность».Скорей всего, это – бриз; во второй половине дняособенно. То есть, когда ужеостекленевший взор больше не отличаетоттиска собственной пятки в песке от пяткиПятницы. Это и есть началописьменности. Или – ее конец.Особенно с точки зрения вечернего океана.

MCMXCIV

Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.И актеры, которым больше не аплодируют,забывают великие реплики. Впрочем, забвенье – матьклассики. Когда-нибудь эти годыбудут восприниматься как мраморная плитас сетью прожилок – водопровод, маршрутысборщика податей, душные катакомбы,чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. – с пучкомдрока, торчащим из трещины посередине.А это было эпохой скуки и нищеты,когда нечего было украсть, тем пачекупить, ни тем более преподнести в подарок.Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочихот отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звезды,ибо низкая облачность снимает с планет ответственностьперед обжитой местностью: отсутствие не влияетна присутствие. Мраморная плитаначинается именно с этого, поскольку односторонность -враг перспективы. Возможно, простоу вещей быстрее, чем у людей,пропало желание размножаться.

На независимость Украины [90]

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,«время покажет Кузькину мать», руины,кости посмертной радости с привкусом Украины.То не зелено-квитный, траченный изотопом,-жовто-блакытный реет над Конотопом,скроенный из холста, знать, припасла Канада.Даром что без креста, но хохлам не надо.Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!Не нам, кацапам, их обвинять в измене.Сами под образами семьдесят лет в Рязанис залитыми [91] глазами жили, как при Тарзане.Скажем им, звонкой матерью паузы медля [92] строго:скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,по адресу на три буквы, на все четырестороны. [93] Пусть теперь в мазанке хором гансыс ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.Как в петлю лезть – так сообща, путь выбирая в чаще, [94]а курицу из борща грызть в одиночку слаще.Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитыйкожаными [95] углами и вековой обидой.Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба. [96]Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом? [97]Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом. [98]Полно качать права, шить нам одно, другое.Это земля не дает вам, кавунам, [99] покоя.Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!Больше, поди, теряли – больше людей, чем денег.Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза -нет на нее указа, ждать до другого раза.С Богом, орлы, казаки,[100] гетманы, вертухаи!Только когда придет и вам помирать, бугаи,будете вы хрипеть, царапая край матраса,строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Бегство в Египет (2)

В пещере (какой ни на есть, а кров!Надежней суммы прямых углов!)в пещере им было тепло втроем;пахло соломою и тряпьем.

Соломенною была постель.Снаружи молола песок метель.И, припоминая его помол,спросонья ворочались мул и вол.

Мария молилась; костер гудел.Иосиф, насупясь, в огонь глядел.Младенец, будучи слишком малчтоб делать что-то еще, дремал.

Еще один день позади – с еготревогами, страхами; с «о-го-го»Ирода, выславшего войска;и ближе еще на один – века.

Спокойно им было в ту ночь втроем.Дым устремлялся в дверной проем,чтоб не тревожить их. Только мулво сне (или вол) тяжело вздохнул.

Звезда глядела через порог.Единственным среди них, кто могзнать, что взгляд ее означал,был младенец; но он молчал.

Воспоминание

Je n'ai pas oublie, voisin de la ville

Notre blanche maison, petite mais tranquille.

Дом был прыжком геометрии в глухонемую зеленьпарка, чьи праздные статуи, как бросившие ключижильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;когда загорались окна, было неясно – чьи.Видимо, шум листвы, суммируя вариантызависимости от судьбы (обычно – по вечерам),пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,похрустывая осторожно, свидетельствовал не оприсутствии постороннего, но торжестве махровойбезадресности, окрестностям доставшейся от него.И за полночь облака, воспитаны высшей школойрасплывчатости или просто задранности голов,отечески прикрывали рыхлой периной голыйкосмос от одичавшей суммы прямых углов.

Выздоравливающему Волосику[101]

Пока срастаются твои бесшумно косточки,не грех задуматься, Волосенька, о тросточке.

В минувшем веке без нее из дому гениине выходили прогуляться даже в Кении.

И даже тот, кто справедливый мир планировал,порой без Энгельса, но с тросточкой фланировал.

Хотя вообще-то в ход пошла вещица в Лондонепри нежном Брэммеле и гордом Джордже Гордоне.

Потом, конечно, нравы стали быстро портиться:то – революция, то – безработица,

и вскоре тросточка, устав от схваток классовых,асфальт покинула в разгар расстрелов массовых.

Но вот теперь, случайно выбравшись с поломкамииз-под колес почти истории с подонками,

больнички с извергом захлопнув сзади двери ив миниатюре повторив судьбу Империи,

– чтоб поддержать чуть-чуть свое телосложение -ты мог бы тросточку взять на вооружение.

В конце столетия в столице нашей севернойпредставим щеголя с улыбкою рассеянной,

с лицом, изборожденным русским опытом,сопровождаемого восхищенным ропотом,

когда прокладывает он сквозь часть Литейнуюизящной тросточкою путь в толпе в питейную.

Тут даже гангстеры, одеты в кожу финскую,вмиг расступаются, поблескивая фиксою,

и, точно вывернутый брюк карман – на деньги,взирают тучки на блистательного дэнди.

Кто это? Это – ты, Волосик, с тросточкойинтеллигентов окруженный храброй горсточкой,

вступаешь, холодно играя набалдашником,в то будущее, где жлобы с бумажником

царить хотели бы и шуровать кастетами.Но там все столики уж стоики и эстетами

позанимали, и Волосик там – за главного:поэт, которому и в будущем нет равного.

* * *